— Боишься, значит? А со мной — не боишься?
— Боюсь, — кивнул честный Ликимний. — С тобой тоже боюсь. Но с тобой — меньше. Я тебя возле дома ждал. Долго. Я жду, а ты не идешь. Я жду, а ты…
Он заплакал. Амфитрион ясно представил: мальчик, десяти лет от роду, полночи ждет на пустынной улице. В темноте, озаряемой сполохами пожарищ. Горит родной город, на который едва не рухнуло небо. Мечутся, кричат люди. Вокруг мрак, плач и ужас. А он ждет. Единственный человек, которому он доверяет, но которого тоже боится, где-то пропал…
— Я никто, — в горле скрипел песок. Слова царапали гортань. — Изгнанник. Ни родичей, ни очага. Куда тебе со мной?
— Я — твой брат! И наши отцы — братья!
Ликимний встал. Отряхнул хитон, поправил сумку, сползшую с плеча — такую же, как у Амфитриона, только меньше. Похоже, парень собрался заранее. От Ликимния за стадию несло страхом. Тем страхом, который, дойдя до последнего рубежа, превращается в отвагу. Такое случается раз в жизни, и каждый случай достоин, чтобы аэды пели о нем на всех перекрестках.
— У тебя есть родичи, — сказал сын ванакта. — У тебя есть я. Пошли, а то я боюсь.
12
Глыбы окраинных домов растворяются во мраке. Микены исчезают, канув в черные воды Стикса. Остается дорога, да смутные очертания холмов, да пара одиноких теней, бредущих долиной Аида. Ночи пора закончиться, но она длится и длится. Розовоперстая Эос медлит коснуться края земли на востоке. Гелиос обретается неизвестно где. Даже Луна-Селена отказывается явить смертным серебряный лик. Лишь созвездие Персея сияет ярко, как никогда. Иные звезды — те, кто осмелился высунуть нос из укрытия — рядом с дедом кажутся светляками на фоне пылающих углей. Дед гневается? Или, напротив, пытается ободрить внуков? В любом случае, с момента своего появления на небосводе Персей не сдвинулся ни на волос. Что-то случилось с небесами. Со временем. С мирозданием…
— Там огонь, — говорит Ликимний.
Впереди дергается охристый комок пламени. Живое существо силится разорвать путы, замирает на миг — и вновь начинает метаться, распушив лисий хвост.
— Факелом машут, — успокаивает мальчишку Амфитрион.
Мысль о разбойниках, приманивающих ротозеев, гаснет падающей звездой. Путник такую «приманку» за десять стадий обойдет. Только дураки, вроде них с Ликимнием, и сунутся. На первый взгляд чудится: до мятущегося факела — рукой подать. Однако сегодня лжет не только время, но и расстояние.
— Держись у меня за спиной, — предупреждает Амфитрион.
И останавливается, не желая подходить вплотную.
— Радуйтесь! Что-то случилось?
— Радуюсь, да, — сообщает факел знакомым басом. — Случилось.
— Тритон?!
— Убегает она, — жалуется Тритон. — Хорошо, ты пришел.
Появлению Амфитриона он ничуть не удивлен. Зря, что ли, факелом махал?
— Кто убегает?
— Эта наша, — подумав, тирренец исправляется: — Твоя. Я ее на колесницу, а она убегает. Я ее, а она… Дубина!
Кинувшись вперед, Тритон с криком восторга завладевает вожделенной дубиной. Там, где он раньше стоял, возникает Алкмена. За девушкой — колесница с Анаксо. Мать — статуя, которой все равно, куда ее везут. Дочь — статуя, которую никуда не увезут против ее воли.
В одном женщины сходны: обе молчат.
— Я знаю, что ты сделал для друга, — наконец говорит Алкмена, указывая на тирренца. За спиной Амфитриона сопит маленький трусишка, делая вид, что он тут ни при чем, и сразу становится ясно, от кого Алкмена знает правду. — Что же ты тогда сделаешь ради жены? Я иду с тобой, и хватит об этом.
А ночь обнимает Пелопоннес, и нет ей конца.
Стасим
— Кто сел в Микенах? — спросил Птерелай.
— Сфенел, — ответил дядька Локр.
Его всю жизнь звали дядькой. Кормчий с младых ногтей, случалось, он недоумевал: почему? У него и племянников-то нету… Наверное, судьба. Вот Зевс — Громовержец. А он, Локр — дядька. И ничего не поделать.
— Сфенел? — удивился Птерелай. По лицу вождя телебоев ясно читалось, что Сфенелу Персеиду он не доверил бы и свиней пасти. — А эти? Пелопиды?
— Младшенькие? Прогнали их. Взашей.
Дядька Локр показал: как.
— Хорошо еще, живыми ушли. Проклятые, одно слово! Бед натворили, с бараном своим. Овны сраные! Ходят слухи, они и оракул купили. Очень уж хотелось на микенский тронос влезть. Слыханное ли дело — оракулы покупать?
Птерелай пожал плечами. Он не видел в покупке оракулов большого греха. Над головами мужчин гнусно орали чайки. Шум прибоя заглушал голоса людей, но был бессилен против воплей крылатых тварей.
— Ну, Зевс и взъярился, — кормчий с опаской глянул вверх. Его устраивало все: облака, чайки, блеклая синь. Шторм с недавних пор устраивал тоже. Главное, чтобы солнце катилось днем, а спало ночью. — Развернул Гелиоса вспять. С запада, значит, на восток. Ох, и гиблое же дело, если с запада на восток! Хуже не придумаешь! Хуже только, если вдребезги…
— Знаю, — отрезал Птерелай.
Менее всего вождь телебоев был склонен к досужей болтовне. Он до сих пор помнил
— Много кораблей потерял? — с сочувствием осведомился дядька Локр.
— Много.
— Потонули? Ну да ладно, тебе ладьи не строить. Твоя стройка — море. Была ладья пилосская, стала тафийская. Была эвбейская, стала тафийская. Была с Крита, да сплыла…
Дядька Локр заперхал, закрутил бородой. Смех клокотал в его глотке. В беседе с Птерелаем, опасным, как внезапная буря, кормчий мог позволить себе больше прочих. Кто доставил Птерелаю сыновние тела для погребения? Он, дядька Локр. Кому Птерелай до смертного костра благодарен? Ему, дядьке Локру. Теперь кормчему в любых водах страшиться нечего. Тень Крыла Народа на дядьке Локре. Кто дерзнет? кто осмелится? — то-то же…
«И о перстне никто не вспомнит,» — про себя добавил кормчий. Письмо и перстень, которые он доставил сыновьям Птерелая от Атрея с Фиестом, жгли память каленой медью. Хвала богам, не дурак. Все понимал. И держал язык на привязи.
— Вырвать ему язык? — спросила Комето у отца.
Кормчий скосил глаз на проклятую девку. Мысли читает, даймон. А что? Возьмет и вырвет! Запросто. Морда у девки — разбойничья. Ухмыляется по-волчьи, одними губами. Раскроет рот — сразу
