— Ты наберешься сил и придешь ко мне. Ты окликнешь Посейдонов волос, и он услышит. Он — твой. Тебе просто надо отдохнуть. Нам обоим надо отдохнуть…
Когда он вышел, в покоях воцарилась тишина. Дурман трав, дым курильниц; еле слышное дыхание раненого. Дрожь сотрясала тело Эвера, и горячка тут была ни при чем. Наконец груда шкур в дальнем углу зашевелилась, сползая на пол. Запах отсыревшей шерсти смешался с тимьяном и розмарином.
— Я все слышала, — сказала Комето.
— Я его ненавижу, — прошептал Эвер. — Хоть бы он умер…
10
Ночевать в поселке Амфитрион отказался. Брезговал хижиной рыбака? домом каменщика? — нет, просто стены и крыша давили на него, превращая любую комнату в склеп. Чувствуя себя погребенным заживо, он спешил на свежий воздух. На шатер сын Алкея согласился, но в итоге все равно лег спать снаружи, возле костра, стреляющего искрами в небеса. Лагерь засыпал медленно, трудно, ворочаясь и рыча голодным медведем. Никто не пел песен, не орал здравицы, не бахвалился подвигами. Воины сидели у огня угрюмые, шепчась между собой. Да, они пришли сюда за добычей. И за славой тоже, не без того, но в первую очередь — за добычей. Да, они согласны драться. Но никто не желал схватки с Птерелаем Неуязвимым. Внук Олимпийца, и сам, по слухам, едва ли не бог, пугал даже бывалых ветеранов, сражавшихся в Орее. В конце концов, они честно выполнили свою часть уговора. Прибыли, куда велено, высадились, встали под стенами. И крепость бы взяли, когда б не Крыло Народа, восставший из морской пучины! Воины не нанимались воевать с чудом — или с чудовищем. Это дело героя, его часть уговора.
…а герой оплошал.
«Почему оплошал?» — удивляется дед.
Он сидит по ту сторону костра: маленький, лысый, сердитый. В пальцах — щепка. Персей крошит ее, превращая в труху. Под черными, пронзительными глазами залегли тени. Раньше, при жизни, их не было. Дед злится, дед не может выбрать, что ему делать: пойти зарезать Птерелая Неуязвимого — или дать оплеуху глупому внуку.
«Почему оплошал?» — повторяет дед.
— Я не смог убить Птерелая.
«С каких пор дело героя — убивать?»
— А что делает герой?
«Идет, когда вокруг стоят. Встает, когда все боятся. Дело героя — его дело. И не думай, что после смерти я сошел с ума.»
— Мое дело — убить Птерелая!
«Нет. Твое дело — исполнить клятву. Продолжить наш род. Смерть Птерелая — не дело. Это лишь средство выполнения клятвы. Залог продолжения рода. Я мало бил тебя в детстве. А может быть, мало любил. Ты вырос слепым.»
Искры вьются вокруг деда огненной мошкарой. Кружатся роем падучих звезд. Очень хочется бросить взгляд в небо. Удостовериться: на месте ли созвездие Персея? Но страшно: отвлекись, и дед исчезнет.
— Средство? Залог?!
«Разумеется. Птерелай — не цель. Препятствие на пути к цели. Преодолей, и иди дальше. Или сломай шею, и останься на месте. В любом случае, препятствие не станет целью.»
— Я пытался…
«Пытался? Делай.»
— Значит, сражайся?
«Ты знаешь другой способ достичь цели?»
«…я бил его. Копьем, мечом, кулаком, — вспомнились Амфитриону давние слова деда. — Метал в него дротики. А он исчезал в последний момент. И смеялся надо мной. Однажды я взбесился. Я забыл, кто он. И швырнул камень не в бога, а в цель. Камень рассек ему щеку…»
— Ты попал в бога камнем. Тем оружием, которое у тебя было.
«
— Хорошо, своим. Копье — мое оружие?
Тяжесть кизилового древка. Острый наконечник. Взмах; полет. Солнечный луч путается в кудрях Крыла Народа. Золотая нить впивается в глаза…
«Ты метнул копье — и промахнулся. У тебя больше нет копья.»
— Меч? Биться лицом к лицу, чтоб наверняка?
«У меня был замечательный меч. Помнишь? Сейчас у меня нет меча. Можешь ли ты сказать, что я безоружен?»
— Я дрался Тритоном…
«Птерелай сражался сыном, а ты — всего лишь Тритоном. Тритона нет, Эвер ранен. Что осталось?»
— Кулаки? Зубы?
«Руки сломаны. Зубы выбиты. Что осталось?»
— Остался я. Амфитрион, сын Алкея.
Дед улыбается.
«Знаешь, я очень любил ее. Твою бабку. Мало кто видел это. Но она знала. Когда я понял, что наш первенец — калека… Я забыл это слово: „калека“. Я стер его в порошок. Никогда я не опускался до жалости. Твой отец вырос сильным и мудрым. Он был богаче меня: я вырос только сильным. Зато со Сфенелом я, похоже, дал маху…»
Из костра взлетает одинокий язык пламени. Блики играют на лице Персея. Расплавляют черты, как медь в горне, отливая заново. Дед раздается в плечах, бритую голову покрывают длинные, густые волосы. Тщательно выскобленный подбородок прячется за кольцами бороды.
«Я очень любил твою мать, — говорит Алкей, сын Персея. — Когда у нас родился сын, я пошел в пляс. Видел бы ты этот пляс…»
Лагерь спит. Лишь дед, отец и внук говорят до рассвета. До того мгновения, когда восток бледнеет, и в небе, одна за другой, начинают гаснуть звезды.
11
— Чш-ш-ш…
Птерелай заворочался, бормоча во сне. Комето и забыла, как огромен отец. Верней, вспомнила только сейчас, в покоях раненого брата. Ближе к полуночи, пьяный больше от изнеможения, чем от вина, Птерелай отправился в спальню, но по дороге раздумал. Сбрасывая одежду в коридорах, ударяясь о стены, угрожая людям и богам, он ввалился к Эверу и рухнул у порога, разметав могучие руки. От него разило потом, ноги были сплошь в ссадинах. Он занял все пространство от стены до стены, оставив лишь самую малость. Что творилось в отцовской голове, Комето не знала. Наверное, Птерелай, уже мало что соображая, как пес, притащился охранять последнее, что у него осталось — сына. Явись за Эвером во мраке Танат- Железнокрылый — ушел бы изломанный, без добычи.
— Тихо… все хорошо…
— Хорошо, — с неожиданной ясностью сказал Птерелай. — Все хорошо.
И повернулся на бок.
Спал и Эвер. Сон юноши был тревожен. В нем жили боль и жар. Под повязками горел костер — раздробленное плечо. У костра хорошо сидеть в темноте, споря или соглашаясь. Но скверно, если костер
