завтрашнем дне. И даже в сегодняшнем вечере... Тем более, что зал медленно наполнялся Подмастерьями, и шелест десятков ног ощутимо давил на Скилову вибрирующую психику. Девона глядел на них всех, растекавшихся по залу, глядел на бледные отрешенные лица в ожидании неведомого, на гибкие юношеские тела, и бормотал невнятно себе под нос. Скил пододвинулся, но расслышать смог лишь обрывок фразы, нечто вроде: '...разжигать костры или гореть на кострах. Небогатый выбор. Эх, мальчики, мальчики...'
Вокруг помоста суетились темные силуэты, зажигая свечи, стоящие на высоких подставках с укрепленной сверху крестовиной; свечи никак не хотели разгораться, руки зажигавших дрожали, окружающие Подмастерья вяло переговаривались, и когда внезапно наступила полная тишина – Скил ощутил некую несуразицу, неправильность в происходящем. Он не знал, как должен происходить готовящийся обряд, и что это за обряд, но сами Подмастерья-то знали! Знали, и тем не менее удивленно следили, как скрипит неразличимая до того дверь в тени помоста, как темнота открывшегося проема рождает двоих, выходящих из мрака к горящему под боковой аркой камину; и пляшущие сполохи огня выкатывают трехногий табурет, на который усаживается идущий первым, а спутник его опускается прямо на пол к ногам сидящего, подкручивая колки расчехленного инструмента...
Скил сразу сообразил, что пришельцы не подходят Подмастерьям по многим признакам; и прорезавшаяся сообразительность не доставила ему никакого удовлетворения. Возраст не тот, вон первый вообще старик, глядит ехидно, а тут все серьезные; и музыканта его бродячего, приятеля, жизнь трепала, да выплюнула, и чего он тут струны тянет – не видит разве, что не ко времени?! Потом камин загородили спинами всполошившиеся охранники, к ним подскочил Сырой Охотник – то ли наш, то ли другой какой, не разобрать под капюшоном! – и насторожившийся Скил с сожалением отметил, что сегодня ему придется довольствоваться лишь лохмотьями от чужих разговоров. Может, хоть покормят потом. Посмертно...
– ...по каризам!
– Плевать. Посторонний при Говорениях недопустим. Сведем в Нижний ярус...
– Идиот! Они оттуда поднялись!.. Ты знал раньше о двери? Я – нет. И по переходам шли, как у себя дома. Я – за паузу.
– Взятую паузу надо держать. А если они...
– Ерунда! Безумный вон тоже сам напросился. А мог уйти. И эти – сами. Они все там наверху с ума посходили. Конец света...
– Наверху? Так эти ж снизу вроде вышли, сам говоришь... Наверху – конец света, мы – посередке, а внизу – что? Начало?!
– Хватит! Беру паузу. Под свое слово...
Старичок на табурете привстал и успокаивающе помахал рукой спорящей охране. Ничего, дескать, продолжайте, продолжайте... Один из мальчишек машинально махнул в ответ, потом дернулся, с испугом посмотрел на собственную руку и сжался, косясь на Сырого Охотника. Тот с отсутствующим выражением лица отошел в сторонку.
– Слушай, Скилли, канделябры надо бы сдвинуть. Гляди – щит не в фокусе... У них тут что, никто вообще не соображает, что куда?!
Скилъярд не успел вникнуть в бред Девоны, а полоумный Упурок уже направлялся к помосту, и дошел, дошел! – и стража не тронула, и Подмастерья отвлеклись на неожиданных гостей, и даже чудной старичок ободряюще ухмылялся... Дошел, пододвинул три стойки поближе к центру – и замер, глядя на одного из Подмастерьев, через весь помост направлявшегося к распятому. Скил узнал ножик в руке Подмастерья, и кривой серпик у гарды аккуратно обнял запястья висящего. Тот обмяк на веревках, и человек с ножом подставил под струю, неразличимую на фоне черного помоста, тускло блестевшую чашу. Потом поднял чашу на уровень глаз и стал говорить. Он говорил, а Скила тошнило.
Он бился в спазмах, желудок отказывал в облегчении, и причудливые созвучия поставленного голоса Подмастерья выворачивали Скила наизнанку. Трупожог захлебывался сгустившимся воздухом, дышать было солоно и влажно – и вдруг все прекратилось. Скил в изнеможении опустился на пол и с трудом повернулся к помосту.
Чаша была пуста. Алые капли стекали с губ Подмастерья на одежду, стоявшие у помоста замерли в напряженном ожидании, человек на щите тихо умирал... Ничего не произошло. И ничего не происходило.
Скил подумал, что если это и есть легендарные витражи, слова, управляющие миром – то очень хорошо, что их время давно прошло, и лучше бы ему никогда не возвращаться. Не то половина людей на щитах сдохнет, а вторая половина им позавидует. Он вытер рот рукавом, оглядел себя, затем – зал. Руки-ноги вроде на месте, кровоглоты эти тоже лучше не стали, и стены не рухнули... Тогда – зачем?
– Зачем?
Вопрос принадлежал Девоне. Упурок уже успел забраться на помост и отобрать пустую чашу у разочарованно молчащего Подмастерья. Юноша глядел на Девону измученными глазами и не отвечал.
– Зачем? – переспросил безумец. – Зачем говорил?
Говорил... Сволочь ты, подумал Скил, при чем тут говорил – человек вон за тобой кончается, сейчас нас туда подвесят, а тебе язык всего дороже!.. И меня втянул, купил на жалость, паскуда придурочная!.. Нет, не купил. Сам купился. Сам, и нечего...
Как ни странно, но Подмастерье заговорил.
– Свечи погасить хотел, – голос его звучал хрипло и немного виновато.
– Ну так попросил бы меня, я б погасил...
– Нет. Не так. Словами...
– Ах, словами!.. Ну и как, погасил?
– Нет. Кровь плохая. Не усиливает...
– Не усиливает, – повторил Девона. – Все правильно. Слова хорошие, кровь, значит, плохая. То есть надо лучшую. Чью? Мою – хочешь? Моя – хорошая.
– Твоя – хорошая. Ты сумасшедший. Стихиям должно понравиться...
– Логично... А если и моя не пройдет? Чем тогда рот полоскать станешь?! Говорят, сырые яйца помогают, только тебе подскажи – ты опять не за то схватишься... Дубины вы тут... Вами по башке бить надо. Ты ж слова говоришь, а веришь в них, как червяк в небо, и пить кровь противно, и тоска в глазах такая, что выть впору... Ведь противно, а?!
– Противно, – честно признался Подмастерье. – Но иначе нельзя. Времена такие... порванные.
– Правда? – изумился Девона. – А если попробовать... Не вы первые, не вы...
Он подтянул стойку со свечами, навис над ней подбородком, и контрастно освещенная маска безумца разлепила узкие обгорелые губы...
Скилъярд ощутил на языке терпкий солоноватый вкус рождавшихся слов, медленно падавших в присмиревший ужас молчащего зала; слов знакомых, привычных, но каждый раз создаваемых заново – это он, занюханный уличный трупожог, стоял сейчас на помосте, чувствуя обжигающее дыхание свечей у лица, обжигающее дыхание несчастных брошенных мальчишек где-то далеко внизу; это он был сейчас в зале и, болезненно морщась, вслушивался в тихий грустный голос из пятна света; и это он, он висел сейчас на шершавом щите, и жизнь, текущая по белеющим рукам, задержала свой последний ток и прислушалась, цепенея и сворачиваясь тяжелыми набухшими каплями...
