Это оказалось не так-то просто. До столба, за который уцепился Казанова, со ступеней было не дотянуться, а над столбом возвышалась гладкая мраморная стена с окнами, забранными толстой решеткой. Из-за ветра и течения Казанова не мог подплыть к ступеням; сенатор и слуги, казалось, совсем потеряли голову и только восклицали и размахивали руками, а незнакомец с презрением смотрел на них.
В моменты паники либо кто-то утверждает свою власть и берет в руки ситуацию, либо все погрязают в малодушии и эгоизме. В данном случае Марко, отстранив сенатора, взял на себя руководство слугами. По его приказу они принесли веревки и факелы, которые дымили и шипели на ветру и под дождем, отбрасывая призрачный красный свет на воду и мраморный фронтон дворца. После нескольких неудачных попыток Марко все-таки удалось бросить Казанове веревку, тот вцепился в нее, и слуги стали осторожно вытягивать его из воды.
Как часто бывает с безрассудными итальянцами, действующими под влиянием эмоций, Казанова был изжелта-бледен от чрезмерных усилий и волнения. Однако, когда его втащили на ступени, он продолжал бессознательно прижимать к себе тело молодой женщины, держа его, как казалось Марко, с такой легкостью, словно это был ребенок. Ее длинные черные волосы висели мокрыми прядями — несколько прядей прилипло к плечу и белой рубашке Казановы; глаза женщины были закрыты.
— Она мертва? — спросил незнакомец и, не дожидаясь ответа, добавил: — Дайте ее мне.
Казанова, казалось, не слышал его. Он смотрел на лицо молодой женщины, белое и застывшее, лежавшее на сгибе его руки. Что правда, то правда: этот венецианский донжуан всегда мгновенно влюблялся, и всякий раз это было «нечто особенное», а женщина — «самая прекрасная из всех», какие ему встречались, и он «будет любить ее всю жизнь». Но на сей раз это было, пожалуй, в самом деле нечто особенное. Во всяком случае, так считал Казанова, глядя на молодую особу и чувствуя, как сквозь тонкие мокрые одежды от ее холодной груди в него проникает волнующее тепло. Да, знакомая искра по обыкновению зажгла его чувства восторгом, необычным же было то, что этот донжуан, этот профессиональный игрок, этот любитель подурить головы оккультизмом, этот циник и авантюрист вдруг устыдился себя и своей жизни.
— Разрешите же взять ее! Дайте мне ее, синьор! — прервал ход мыслей Казановы резкий голос незнакомца.
Но Казанова не слышал его. Пожалуй, правильнее было бы сказать, что он был настолько поглощен своими чувствами к молодой женщине, что до его сознания не дошли слова незнакомца. Так или иначе, не обращая внимания на протянутые руки мужчины и пренебрегая вопросами, которыми staccato[20] осыпали его друзья, Казанова прошел мимо них и кинулся вверх по лестнице с драгоценной ношей на руках.
Незнакомец в ярости повернулся к старику Брагадину.
— Что означает столь оскорбительное поведение, милостивый государь? Вы скоро поплатитесь за это и убедитесь, что я не из тех, кого можно безнаказанно оскорблять, — вас ждет суровая месть!
Но венецианского сенатора, стоящего на ступенях собственного дворца, со слугами рядом и со всею мощью Светлейшей республики за спиной, ни одному живому существу не запугать.
— Синьор, — сказал он, выуживая из кармана табакерку, ибо вместе со спокойствием к нему вернулась и память, как должно себя вести, — пойдемте и посмотрим, в чем там дело. Будьте так добры войти в мой дом.
Незнакомец был слишком разгневан, чтобы позабавиться холодностью сенатора, и побежал вверх, перепрыгивая через ступени. Марко опередил его, а сенатор задержался, чтобы проверить, хорошо ли заперты двери и потушены ли факелы. Он велел дать двум гондольерам сухую одежду, накормить их и напоить и величественно поднялся по лестнице — капли воды, оставшиеся на ступенях, привели старика в один из его салонов.
Остановившись в дверях, он увидел картину, которая мгновенно запечатлелась в его памяти навсегда. Правда, Брагадина главным образом занимала тривиальная мысль, что его матушка три года вышивала подушки дивана, на котором лежала сейчас молодая женщина, и что ее мокрая одежда погубит всю вышивку. Но ему невольно запомнилось выражение лица Казановы, который стоял возле молодой женщины на коленях, держа в ладонях ее руку, и, нежно поглаживая, неотрывно смотрел в ее прекрасное лицо, обрамленное густыми волосами. Напротив него стоял незнакомец, кипя тщетной злобой, рядом — юный Марко, беспомощный, как всякий здоровый молодой мужчина возле больной женщины.
Похоже, право, не без волнения подумал сенатор, что незнакомец сейчас накинется на Джакомо, если тот не выпустит руку молодой женщины и не перестанет смотреть на нее так, будто готов ее исцеловать. От необходимости предпринять что-то ущемляющее достоинство, сенатора избило внезапное появление служанок, которые тотчас отстранили незнакомца и Марко, а Казанову — с присущим женщинам мгновенным пониманием — оставили возле молодой особы.
Незнакомец подскочил к Брагадину.
— Вы будете хозяином этого дворца, милостивый государь? — вопросил он с иностранным акцентом, усиленным злостью.
— Да, синьор, — вежливо ответил сенатор. — Позвольте поздравить вас со столь счастливым избавлением от…
— Ваши излияния меня не интересуют, милостивый государь, — сухо произнес тот. — Будьте любезны велеть вашему дворовому отдать даму на другое попечение, не то…
— Этот «дворовый» — мой друг, — вмешался Марко, — и он всего лишь спас ее, иначе она бы утонула…
Незнакомец повернулся к нему с такой стремительностью, что это поразило даже невозмутимого венецианского аристократа.
— Да знаете ли вы, кто я, милостивый государь? — вопросил он. — Вы же меня не знаете. Я — барон фон Шаумбург.
Все были буквально сражены, и наступила тишина. Женщины перестали перешептываться, Казанова выпустил руку молодой женщины, Брагадин и Марко побелели и словно бы сжались в преддверии неминуемой беды. Испугались они не барона — они испугались законов Венеции. Согласно своеобразной конституции, существовавшей в этом государстве, патриция, вступившего в контакт с иностранным послом, ждала смерть путем обезглавливания — настолько подозрительны были эти олигархи даже по отношению друг к другу, настолько стремились они исключить всякую возможность иностранного заговора или интриги против их власти.
И снова первым очнулся Казанова.
— Ваше сиятельство, — сказал он, — разрешите представить вам Маттео Джованни Брагадина, патриция и сенатора, и Марко Вальери, патриция и будущего сенатора.
Теперь уже барон вздрогнул от страха.
— Синьоры, — поспешно произнес он совсем другим тоном, — прошу меня извинить. Как же нам быть теперь? Я, конечно, знаю о существовании странного и безжалостного закона, согласно которому вы можете быть преданы смерти даже за такую краткую и невольную встречу со мной…
— Ничего нет проще, — вмешался Казанова: ум у этого авантюриста работал быстро. — Я не патриций. Следовательно, я могу препроводить ваше сиятельство в посольство — пешком или на моей гондоле, как вам будет угодно. Что же до дамы…
— Милостивый государь, — холодно произнес барон, — я не имею чести быть с вами знаком.
— Это Джакомо Казанова! — воскликнул сенатор. — Он мне как сын, милостивый государь!
Барон небрежно поклонился Казанове и, повернувшись к нему боком — так, чтобы выказать свое небрежение, но в то же время чтобы это не выглядело вызовом, — обратился к сенатору.
— Если извинениями можно что-то изменить, — любезно сказал он, — я должен был бы извиниться перед вашим превосходительством за беспокойство, доставленное вашим домашним, и за опасность, которой я невольно подверг двух синьоров такого ранга… Но что с моими мошенниками? Они встретили свою судьбу в канале или кто-то спас их никчемные жизни?
— Милостивый государь, они обогреваются на моей кухне и, надеюсь, пьют лучшее мое вино, — холодно заметил Брагадин, обидевшись за слуг, которые в конце-то концов были венецианцами и к которым этот тевтон проявлял нескрываемое презрение.
— Тогда, — вежливо, но настойчиво сказал барон, — не будете ли вы так любезны послать за ними?
