Я дойду до посольства пешком, а они пусть несут даму. Завтра…
— Но это же убьет ее! — пылко воскликнул Казанова. — Ваше сиятельство наверняка сказали это не серьезно! После такого шока и сильного охлаждения она должна ночевать здесь, мы вызовем ей доктора и…
— Могу я просить ваше превосходительство передать приказание моим слугам? — сказал барон, не обращая ни малейшего внимания на Казанову, который замолчал, прикусив губу.
Взгляд, который метнул на Казанову сенатор Брагадин, и удивление, мелькнувшее на лице Марко, яснее ясного сказали Джакомо, что он совершил оплошность и что наглость донжуана, привыкшего к общению с мещанками, быстро наказуется. Шаумбург был из другого мира, он принадлежал к тому классу, где ценят и применяют ум, где под маской любезности и хороших манер люди внимательно следят друг за другом, взвешивая и оценивая мотивы поступков или догадываясь о них, как бы тщательно они ни были скрыты или даже совершены наполовину бессознательно. А Казанова за это время уже не раз показал острому глазу барона подлинное свое лицо.
Даже если бы сенатор и Марко хотели поспособствовать Казанове в его последнем приключении — а они, безусловно, вовсе этого не хотели, догадываясь куда больше, чем он, о грозящих ему опасностях и считая это всего лишь еще одним прискорбным капризом Казановы, — они ничего не могли бы поделать. Условности почти любой эпохи запрещали молодой женщине находиться в доме холостяков без дуэньи, с одними служанками… Но барон сразу перестал хмуриться, как только сенатор Брагадин отправил слугу за гондольерами, а других послал за носилками, которыми пользовалась его матушка в преклонные лета.
— Я доставил вам, синьоры, одни заботы, — сказал барон, пока они шествовали по анфиладе комнат к главной лестнице, выходящей не на канал, а на сушу. — Мне едва ли нужно говорить вам, что, будучи патрициями… — сама интонация, с какой было произнесено слово «патрициями», показывала, что он не включает сюда Казанову, — …будучи патрициями, вы должны тотчас отправиться к кому-нибудь из членов Триумвирата, кого вы считаете своим другом, и сообщить доподлинно, как все произошло, — иного пути у вас нет. А я завтра с самого утра, как только позволит протокол, сделаю официальное донесение его светлости дожу, но, поскольку власти у него нет, этот demarche[21] нужен лишь для того, чтобы подтвердить ваше сообщение. Скрыть этот инцидент не удастся. Какой-нибудь шпион наверняка уже сообщил о нем. А пока самая моя горячая благодарность за то, что вы нас спасли…
— Это мой друг Казанова услышал ваши крики о помощи и внес наиболее существенный вклад в ваше спасение, — сказал Марко, который был еще молод и порывист и недостаточно отшлифован светскими правилами.
— Моя самая горячая и вечная признательность обращена, конечно, и к нему, — произнес фон Шаумбург, даже не взглянув на Казанову, и так холодно, что никакой признательности в его тоне не было и в помине. — Но я вижу, прибыли носилки, и дама моя оправилась. До свидания, синьоры. В один прекрасный день, когда императрице уже не нужны будут мои скромные услуги в качестве ее недостойного представителя, я вернусь в Венецию как частное лицо и постараюсь еще раз вас поблагодарить.
Он отступил, пропуская носилки, разыгравшееся действо выглядело более чем живописно, хотя тем, кто в нем участвовал, так не казалось. На нижней ступени лестницы и на улице стояли с факелами слуги под сильным ветром и дождем, от которого шипело неприкрытое пламя. Наверху лестницы группкой стояли барон, Брагадин и Марко и отдельно от них — Казанова, растерзанный и мокрый после купания в канале, — стояли и смотрели, как четверо слуг осторожно спускаются с носилками по истертой мраморной лестнице.
Служанки постарались высушить и уложить в прическу волосы молодой женщины, надели на нее свое платье и завернули в накидку от дождя, так как носилки были открытые. Когда ее проносили мимо, Брагадин и Марко склонились в церемонном поклоне, положенном в те времена в их стране, но молодая особа даже не заметила их. Лежа на подушках, она смотрела на Казанову. Конечно, по его мокрой одежде она сразу могла бы понять, что именно он вытащил ее из канала, но поскольку в ледяной воде она почти тотчас же потеряла сознание, то лишь из рассказов служанок узнала, что это синьор Казанова, рискуя жизнью, спас ее. Признательность даже у молодых и добропорядочных людей — самая слабая из эмоций, и взгляд молодой женщины — а глаза у нее, как с изумлением заметил Казанова, были синие — приковал к себе взгляд Казановы, в котором вместо обычной дерзости сквозило сейчас робкое восхищение. Молодые люди смотрели друг на друга лишь долю минуты, но этого было вполне достаточно, чтобы их лица навсегда врезались обоим в память и чтобы в них — хотя ни слова не было произнесено — зажглась искра.
Но вот носилки вынесли из освещенного дома на темную узкую калье [22], двери захлопнулись, и Казанова почувствовал, что продрог и сильно вымок. И никому не было до него никакого дела.
В суматохе слуги забыли, что надо поддерживать огонь в спальне Казановы, поэтому в большой комнате с высоким потолком стоял такой холод, что, когда Джакомо стащил с себя мокрую одежду, его пробрал озноб. Прерванное любовное похождение, прогремевший вслед ему выстрел из пистолета, сражение в гондоле с водной стихией, двойное купание, спасение утопающей и безоглядная новая любовь — это было уж слишком для одного вечера даже такого любителя приключений, как Джакомо Казанова. Теперь, когда волнение улеглось, он почувствовал себя всеми покинутым — черт подери, никто не сказал даже «спасибо» или «браво» за то, что он вытащил девицу из пучины, рискуя собственной жизнью!
Он нырнул в постель и натянул до подбородка одеяло, чувствуя себя глубоко несчастным и продолжая дрожать так, что у него стучали зубы. По тому, что ветер завывал уже не с прежней силой, огибая резные карнизы и врываясь в воронкообразные дымоходы, Казанова понял, что бора наконец стихает. Тут он услышал приглушенные голоса и увидел отсветы факелов — это Брагадин и Марко Вальери отправлялись на гондоле умиротворять своих подозрительных кузенов и правителей. Вот дурацкие порядки, размышлял Казанова: надо же, чтобы людям среди ночи требовалось оправдываться в преступлении, которое они якобы совершили, обменявшись несколькими словами с послом другой страны! По какому-то недомыслию имя Казановы не было занесено в Золотую книгу венецианских патрициев, и потому он, естественно, видел всю нелепость существования этого класса поработителей, преступные деяния патрициев и их высокомерие.
Все люди, особенно мошенники, обожают испытывать праведный гнев, и Казанова умудрился так себя распалить против аристократов, что даже перестал дрожать. Но когда человек пылает, ему не заснуть. Наоборот: по мере того как Казанова, несмотря на усталость и даже изнеможение, физически чувствовал себя все уютнее, ему все меньше хотелось спать. Всякий, кто хоть немного знал Казанову, с трудом поверил бы, что он мог лежать без сна и, как истинный патриот, возмущаться несовершенствами конституции Венецианской республики.
Женщина! В этом феномене не было ничего нового или удивительного для Казановы даже и в более молодые годы. Новым же и удивительным было чувство, возникшее у него к этой молодой женщине, чьего имени он даже не знал. Романтическая любовь в ту пору еще не вернулась в литературу и искусство — в моде была изящная, если не сказать фривольная, чувственность. Но романтическая любовь случается и в Китае — правда, там к ней относятся с презрением; не была она редкостью и в доримской Европе, хотя игривая галантность приводила там иногда к настоящему чувству.
Так или иначе, лежа без сна в своей постепенно согревавшейся постели, синьор Казанова вполне серьезно сказал себе, что эта любовь для него — «совсем другая», чем все многочисленные предыдущие романы. Правда, все это он говорил себе и раньше; он говорил это уже по крайней мере дважды Марко, притом с достаточной серьезностью, и, естественно, каждой из своих дам, чьих имен сейчас он не мог в точности припомнить, да и не хотел припоминать…
До чего же нелепо, что он не может увенчать именем любовь всей своей жизни, — ему не за что даже зацепиться, чтобы срифмовать на итальянском мадригал или сложить пусть не очень складную элегию на латыни. А еще нелепее то, что он вошел в жизнь молодой особы в малоприятной роли спасителя. Это могло крайне осложнить дело с любой женщиной, которая скорее раскроет объятия мерзавцу, чем из чувства благодарности наградит своим расположением добропорядочного спасителя. «Черт подери, надо же было мне ее спасти, — подумал Казанова, — худшего начала для обольщения у меня не бывало».
