в пальцах ножку пустого бокала, и задумался. Уехать из Рима? Что ж, наверное, ему надо выбраться из города до того, как закроют ворота на ночь, — во всяком случае, пора двигаться в путь. Но куда?
Вопрос повис в воздухе, пока Казанова наполнял бокал и пил вино. Им овладела меланхолия, находясь во власти которой человек готов распространить на себя досаду, испытываемую по отношению к другим. Ему очень не хотелось куда-то двигаться — ну и пусть его убьют головорезы Аквавивы или, еще лучше, арестуют возмущенные его поведением власти. Не прибавляла уверенности в себе и поношенная одежда, и сознание, что парик не по нему — он-то может считать такую небрежность в одежде знаком того, что расстался с церковью, но те, кто отвечает за дисциплину в ее рядах, могут подумать иначе. Это соображение, подкрепленное вином, пробудило в нем достаточную энергию, чтобы решить, по крайней мере, куда бежать — в Неаполь. Быть может, тамошние друзья все-таки не забыли его, а полиция, наоборот, забыла. Во всяком случае, бегство в Неаполь от гнева Рима будет служить ему превосходной рекомендацией или возобновлением рекомендации, поскольку между двумя дворами существовала вполне оправданная нелюбовь…
В этот момент раздумья Казановы были прерваны — он почувствовал, как кто-то дернул его за рукав, и, оглянувшись, увидел необычайно грязную старуху. Как многие мошенники, Казанова часто сострадал отдельным беднякам и несчастным, но с полнейшим презрением относился ко всем абстрактным планам или прожектам по искоренению бедности. Он полез в карман за монетой, чтобы подать старой сове, но тут его сильнее дернули за рукав, и он внимательнее вгляделся в старую каргу. Она протянула ему письмо, что удивило его куда меньше, чем медленно дошедшее до его сознания обстоятельство: у этой грязнущей и оборванной старухи — молодые, пухлые и хорошенькие ручки, глаза под густыми седыми бровями — веселые и слишком блестящие для старой клячи, плетущейся к могиле, седые же и сальные волосы, выглядывавшие из-под чепца, — вовсе и не волосы, а вата…
— Вы неплохо изменили свою внешность, — сказал Казанова, — но у меня нет конфетти, и мне осточертел карнавал…
В глазах старухи появился испуг. Она бросила письмо на стол и, ускользнув от Казановы, попытавшегося ее схватить, с проворством, необычайным для женщины, которой за семьдесят, подхватила свои юбки и помчалась к двери, показав на бегу очень красивые щиколотки и икры. Казанова не успел выбраться из-за стола, как женщина исчезла за дверью.
Сев снова за стол, он взял письмо — оно было написано на хорошей бумаге, хотя и несло на себе отпечатки грязных пальцев переодетого курьера, но поскольку оскорбительный прием снятия отпечатков пальцев еще не был введен в практику и даже не придуман, Казанова понятия не имел о том, какой ключ к разгадке он держит в руках. Вскрыв конверт, он прочел:
Сие короткое и весьма загадочное послание оказало мгновенное и поразительное действие на Казанову. Он заплясал по старой таверне, схватил флягу с вином, обнаружил, что она почти пуста, швырнул ее на пол так, что она разбилась вдребезги, и, хлопнув в ладоши, крикнул синьору Эрколе, чтобы тот принес новую флягу… Казанова понимал, что старуха была не Анриетта, но был уверен: это кто-то, знающий ее; из послания же он понял, что ему следует быть во Флоренции 30-го числа этого месяца, а поскольку теперь было только 17-е, то времени у него было предостаточно.
Эрколе, спотыкаясь от спешки, принес новую флягу с вином и был немало удивлен неожиданной переменой в настроении Казановы, а когда услышал вопрос Казановы, глаза у него и вовсе расширились, но отвечал он, не задумываясь.
— Мне нужно получше одеться — ты не знаешь никого, кто мог бы мне в этом помочь?
— Да, синьор, знаю.
— Пошли за ним тотчас же… и, Эрколе…
— Синьор?
— Можешь взять на себя труд тотчас отослать письмо в Венецию?
— Да, синьор.
— Отлично. И еще, Эрколе…
— Синьор?
— Я хочу немедля выехать во Флоренцию. Купи мне почтовую карету, закажи лучших лошадей…
— Это будет стоить денег, синьор Джакомо…
Вместо ответа Казанова вытащил кожаный мешочек, принесенный отцом Бернадино, и, громко звякнув золотыми монетами, небрежно бросил его на стол. Эрколе осклабился, показав в сочувственной и алчной улыбке желтые сломанные клыки, и помчался выполнять приказания. А Казанова в ожидании торговца одеждой преспокойно уселся за стол и стал писать письмо сенатору Брагадину. «Ключ Соломона», не говоря уже о других обстоятельствах, вынуждает «вашего любящего и преданного Джакомо» немедленно выехать из Рима во Флоренцию, «где необычайная удача ждет меня», а потому, приводя многие равно неоспоримые доводы и высказав немало приятной лести в адрес всех в Венеции, «духи повелевают», а «ваш любящий Джакомо умоляет» сенатора Брагадина тотчас же выслать Казанове на флорентийский банк такую сумму, какую в состоянии дать.
Вот как получилось, что более или менее знаменитый Джакомо Казанова, намеревавшийся отбыть из Рима ночью через ворота Сан-Джованни, на самом деле выехал из города солнечным днем, в четыре часа пополудни, через ворота дель-Пополо — по Фламиниевой дороге, что ведет на север, а не по Аппиевой, ведущей на юг. Карета была старая, но прочная, удобная и достаточно устойчивая для путешествия по ухабистой, полной рытвин дороге. Да к тому же форейтор так весело взмахивал кнутом, так по-братски ругал лошадей, а копыта их выстукивали такую веселую дробь, что и Казанове становилось веселее, хотя именно он такое настроение в них и вдохнул. Он с восхищением поглядывал на свои новые золотые пуговицы и кружевные манжеты. Вольный воздух путешествий после душно-однообразной жизни в Риме, веселые краски костюма после вороньей черноты сутаны преисполняли Казанову чувством, что он снова стал синьором, — а разве Казанова, говоря откровенно, не жаждал больше всего на свете наслаждаться привилегиями синьора, не считая, однако, нужным соблюдать связанные с этим ограничения и обязанности?
Словом, Казанова в преотличном настроении с грохотом мчался на север и, глядя назад, через пустынную Кампанью, всякий раз видел, как уменьшается вдали купол Святого Петра. Но… всегда ведь есть «но», всегда источник наслаждения несет с собой что-то неприятное. Думая об Анриетте и Джульетте — а мысли о них часто посещали Казанову, — он никак не мог выбросить из головы нелепое и унизительное сравнение: ему вспоминалась басня Эзопа, в которой собака бросает в реку кусок мяса, чтобы схватить увеличенное его отражение. «Красота таит обещание счастья» — да, конечно! Но счастье должно быть реальным, а не только обещанным. К тому же инстинкт самосохранения, столь хорошо развитый у Казановы, побуждал его как можно скорее выехать из папских владений, подальше от влияния донны Джульетты и Аквавивы, а также от мрачных римских сбиров, которые уж никак не способны посочувствовать влюбленному, спешащему на свидание. В этой достаточно реальной опасности Казанова пытался найти оправдание тому нетерпению, с каким он стремился попасть во Флоренцию. Ему ни разу не пришло в голову, что Анриетта в своей записке, возможно, давала понять, чтобы он не приезжал во Флоренцию до тридцатого, хотя он, конечно, подумал, что ее чрезвычайно лаконичное послание столь же двусмысленно, как предсказание оракулов.
Перед самой зарей Казанова добрался до последней почтовой станции перед Великим герцогством Тосканским. Всю ночь он то засыпал, то вдруг просыпался, чтобы заплатить за смену лошадей, его трясло и качало, а надежды сменялись страхами, и теперь Казанова (что было весьма для него характерно) чувствовал не столько усталость, сколько голод. Следовало решить, проявить ли осторожность и, чтобы избежать возможного мщения со стороны донны Джульетты, позавтракать в Тоскании или позавтракать немедля тут, рискуя столкнуться с убийцами?
И, безусловно, только Казанова мог предпочесть удовлетворение аппетита соображениям осторожности и поставить завтрак выше личной безопасности. Но, как это нередко случалось с Казановой, он вскоре пожалел о своем необдуманном решении. Хозяин был мрачный и медлительный, и, когда завтрак наконец появился на столе, еда оказалась, к огорчению Казановы, хуже некуда. Тщетно он пытался с помощью своего знаменитого обаяния повлиять на сварливого хозяина — ничто не действовало и не принесло ни обычной любезности, ни приличной еды. Хозяин явно с первого взгляда возненавидел Казанову
