— Если вы окажете мне честь, — ответил он чересчур, как ей показалось, официально, что так и было, ибо, волнуясь, человек всегда пережимает.
Он вышел через низкую дверцу кареты, которую открыл грум, и подал ей руку, помогая выйти через ту же дверцу так, чтобы на ее затейливые одежды не попало грязи, с чем она удачно справилась.
— Это ваши друзья живут здесь?
Вопрос был вполне естественный, но Казанова не ответил. Он быстро провел ее по наружной лестнице, сам открыл дверь — что ее поразило, — поднялся с ней по внутренней лестнице, отпер еще одну дверь, с поклоном пропустил ее вперед, и она очутилась в гостиной, которая ей понравилась, а затем в будуаре, о каком могла лишь мечтать. С самым серьезным видом Анриетта повернулась к Казанове за разъяснениями и увидела, что лицо его сияет улыбкой — так улыбается человек, который хочет или в крайнем случае надеется доставить удовольствие другому и одновременно самому себе. Никаких разъяснений, право же, не требовалось. Мрачный туман страхов, вызванных подозрением, что у него есть тайна, и в общем не таким уж и пугающим подозрением затеваемой им атаки на ее невинность, — мигом рассеялся.
— Вы приобрели это для нас, — сказала она, быстро повернувшись к нему; глаза ее сияли от удовольствия.
Никакое красноречие, никакая высокопарная поэтическая риторика не могли бы порадовать Казанову больше, чем эти простые слова, учитывая тон, каким они были произнесены, жесты, сияющие глаза и лицо. Вообще ведь язык влюбленных редко бывает красив или хоть в какой-то мере разумен, кроме как в литературе. Поэтический слой любви столь же тонок, как налет цивилизации у человечества.
Других слов Казанове и не хотелось слышать, а вот звук прелестнейшего в Италии голоса доставлял ему наслаждение. Ее слова сказали ему, что постылое терпеливое ожидание в приемных покоях Любви для него окончено. У Казановы не хватило ума пожалеть об этом или хотя бы отметить, что обычно колеблющееся пламя его желания обладать женщиной на сей раз горело не угасая. Ее слова сказали ему также, что она соглашается с задуманным, даже не дав себе насладиться уговорами поступить так, как ей самой хотелось. Возможно, боязнь, что «у него есть тайна, которую он скрывает от меня», подсказала ей, что даже самые уверенные в себе женщины-охотницы могут переиграть и упустить добычу. А кроме того, в ее жилах текла южная кровь.
Тем не менее для выражения чувств нужны — как бы они ни были бесполезны — слова.
— Вам здесь нравится? — спросил он, нетерпеливо ожидая ее похвалы.
— Так вот какая у вас была тайна, — сказала она, не отвечая на его вопрос, а выражая вслух свои мысли.
— Тайна? — несколько озадаченный, спросил он.
— Последние дни я была уверена, что вы что-то скрываете от меня.
Он весело рассмеялся, польщенный ее интересом к нему и не обратив внимания на то, что столь проницательное проникновение в его мысли может оказаться не слишком удобным в будущей жене, хотя, возможно, и неизбежным. Он сжал ее в объятиях, и какое-то время они снова обменивались лишь словами любви.
— Становится поздно, — наконец произнесла она хоть что-то разумное, мягко высвобождаясь из его объятий. — Мне пора возвращаться…
— Вам никуда не надо больше возвращаться, — перебил он ее.
— Нет? — произнесла она. — Но мои платья? И Ринальда?
Ринальду она наняла себе в услужение во Флоренции.
— Она сюда скоро явится, — сказал Казанова, взглянув на свои массивные швейцарские часы. — Чино привезет ее, как только она все упакует.
— Вы обо всем подумали, — сказала она и добавила: — Наберитесь со мной терпения. Я никогда раньше не жила с мужчиной.
— Как и я с женщиной! — заверил он ее.
— Что?! — Даже она, при всей своей любви к нему, не могла проглотить столь нелепое утверждение.
— Это правда, — возразил он. — Я спал с женщинами. Я находил места, где мог встречаться с женщинами и любить их. Но мне ни разу еще не хотелось делить с женщиной кров.
— Надеюсь, вам это не опостылеет, — сказала она несколько патетически, так что он внутренне съежился.
И он поцелуями задушил эту мысль и опасения Анриетты.
Подобно народам, которые, не имея истории, заранее считаются счастливыми, у отношений этой счастливой пары тоже не было истории — пока. Их жизнь могла бы показаться тем, кто никогда не знал любви или забыл это состояние мономании, либо бесцельной, либо монотонной — в зависимости от того, что человек выше ценит — деньги или пустяковые развлечения, именуемые удовольствиями. Казанова и Анриетта рано ложились и поздно вставали; они совершали прогулки и покупали забавные мелочи; они поведали друг другу все, что могли припомнить из своего детства и юности, а затем в своем желании раскрыть душу и развлечь собеседника припоминали, пожалуй, больше того, что с ними было; они задумывали самые разные торжества всякий раз в другом месте и, предпочитая общество друг друга любой компании, будь то люди знакомые или придуманные, считали отсутствие собеседников благословением, а не пробелом.
Они были идеально счастливы, и у их отношений не было истории.
Иной раз случайно оброненное слово напоминало Анриетте о невыполненном плане возвращения с помощью влиятельных старых друзей принадлежавших ей по праву владений — во всяком случае, так Казанова понимал ситуацию. Правда, он не мог понять, почему при упоминании об этом она сразу мрачнела и настораживалась. У него тоже была своя забота, забота более ощутимая и земная, — из тех, что рано или поздно нарушают мир и радость общения у девяти из десяти пар. У Казановы кончались деньги.
Эти два обстоятельства и положили начало истории их отношений, а история всегда полна ошибок и страданий, если не горя и преступлений.
Для человека шалого, следующего зову импульса с такой легкостью, от которой встали бы дыбом те несколько волосинок, что окружают лысину г-на Осмотрительного Денежного Мешка, Казанова обладал удивительным даром предвидения — или мы назовем это умением обходить провалы, почти неизбежно подстерегающие людей его типа? Он заключил сам с собою пакт: когда дело дойдет до последней сотни золотых, он выложит их на карточный стол и выиграет.
Так он и поступил — и проиграл.
Положение — по самым мягким оценкам — создавалось нелепое и могло оказаться роковым для идиллии. Однако Казанова взял себя в руки — у окружающих сложилось впечатление, что он вышел из игры из-за невезения, — пошутил, сунул в нос понюшку табаку и не спеша направился к выходу, рассмеявшись и бросив через плечо, что скоро вернется.
Ночной холод недобро встретил Казанову, когда он вышел на улицу из перегретых комнат, к тому же он не без содрогания понял, что его подстерегает еще одна беда. Шел дождь, а у него не было денег, чтобы нанять скромный экипаж. Он подумал об Анриетте — наверное, спит в их постели, но скорее всего не спит, а читает, дожидаясь его, или же не спит и просто думает о нем. Перед его мысленным взором возникло ее лицо и густые гроздья локонов на подушке, и он на мгновение остановился, думая о ней со смесью боли и такого острого счастья, что нипочем ему был даже холодный дождь, хлеставший в лицо.
Что же делать? Тут не было Брагадина, не было Марко, у которых можно было бы попросить денег или взять взаймы. Да и писать сенатору с просьбой о новом одолжении он едва ли мог, не отдав того, что занял ранее, и не ответив на многочисленные вопросы, адресованные оракулу «Ключа Соломона». Если не считать Чино, Казанова не знал во Флоренции ни единого человека, который одолжил бы ему хоть дукат, а у Чино он не хотел занимать — больше из самолюбия, чем по более высоким мотивам. Можно, конечно, дойти до дома, признаться во всем Анриетте, заложить один из ее бриллиантов и снова попытать счастья в игре…
Вот она, нужная идея! Обвязав шляпу носовым платком, он прошлепал под дождем к ростовщику, получил пять золотых флоринов за свои часы и поспешил назад, к игорному столу.
— Дождь идет, — заметил он в ответ на два-три удивленных и любопытных взгляда, — подожду, пока
