театральный костюм и теперь снимала грим. То, что она не сразу откликнулась, видимо, объяснялось необходимостью накинуть просторный пеньюар, в котором она сейчас была. А пеньюар был настолько просторный и настолько тонкий, что Казанове живо представились все изгибы ее тела, которое он когда-то достаточно хорошо знал.
— Там есть стул, если хочешь присесть, — сказала она, продолжая без малейшего смущения заниматься своим делом, что вполне естественно для странствующих актеров, привыкших к беспорядочной жизни. — Чем могу тебе помочь? Ты хотел меня о чем-то просить?
Ее ненаигранная уверенность в том, что он мог прийти к ней только потому, что ему что-то от нее нужно, больно задела Казанову — куда больнее сейчас, когда благодаря Анриетте он стал мягче и чувствительнее. Он почувствовал себя изрядным негодяем.
— Да, мне надо кое-что тебе сказать, — хриплым голосом и весьма смиренно произнес он, — но я ни о чем не собираюсь просить.
Она подняла голову от умывальника.
— Это звучит таинственно.
— Никакой тайны тут нет. Я хотел поблагодарить тебя за… словом, за все, что ты сделала, чтобы… я хочу сказать, ты проявила ко мне удивительную доброту, я…
Речь получилась такой сбивчивой и глупой, что Казанова решил не продолжать и не увязать еще глубже. Мариетта не произнесла ни слова, пока не покончила с умыванием и не села, чтобы сменить чулки.
— И все? — лукаво спросила она, глядя на него и застегивая резинки.
Казанова сразу осмелел и запылал — ни один мужчина не в силах противостоять вызову, бросаемому этим маленьким, но необходимым предметом женского туалета восемнадцатого века, а уж Казанова тем более.
— Нет! Я надеялся, что ты примешь от меня небольшой подарок…
Он достал из кармана коробочку, открыл ее и вручил Мариетте — в коробочке лежали золотые часы с прелестной гравировкой, очень похожие на те, которыми она любовалась накануне вечером, но у молодого аристократа, которому они принадлежали, не хватило ума и такта подарить их ей. Казанова прочесал весь город, чтобы найти такие же, — дамы носили их тогда в маленьком кармашке у талии… Как же мужчина способен обманываться, да и женщина тоже! С одной точки зрения, что может быть естественнее подобного подарка существу, которое так помогло двум игрокам? Казанова без особого труда убедил Моску, что они должны как-то отблагодарить Мариетту за союзничество, и с хитростью настоящего дельца убедил его, что подарок должен быть оплачен ими совместно, однако преподнесен им одним. Все это выглядело достаточно разумно, однако, как часто бывало, не подсказал ли Казанове такой ход двукрылый дьявол с золотыми стрелами? Признать, что молодая женщина помогла им в игре, — да; за это можно было дать ей кошелек с золотом или даже процент от выигрыша, но зачем надо было выбирать прелестный подарок, которого ей не сделал незадачливый или тупой воздыхатель, и зачем преподносить его одному, зная, что она в это время переодевается?
Мариетта не обладала достаточной тонкостью, чтобы отвернуться от такого подношения. При всей своей красоте и популярности она еще не привыкла к изысканным подаркам, за которые должна была бы работать не одну неделю. Она вынула часики из их атласного гнезда, полюбовалась ими, развернула цепочку и прикрепила ее к кармашку. Затем воскликнула:
— Ох, до чего же ты щедр и так быстро узнал, что человеку хочется!.. — Она вспомнила о влюбленном юнце, который, однако, не сделал ей прошлым вечером такого подарка. — Надо тебя за это расцеловать!
Произнесено это было естественно и просто, как естествен и прост был поцелуй — так целует обрадованный ребенок, без умысла и задней мысли, но у Казановы прикосновение женских губ всегда зажигало пожар в крови. Мариетта сняла руки с его шеи и уже хотела было отодвинуться, но он удержал ее и сказал:
— Есть еще кое-что…
— Что же? — Следует признать, что Мариетта не делала особых усилий высвободиться.
— Ты, должно быть, догадываешься. Это нелегко произнести, и вообще слова мало чего стоят, но я прошу у тебя прощения за то, что было.
Он произнес это с трудом — человеку бесстыжему всегда трудно признать себя в чем-то виновным — и уже приготовился к тому, что она вспылит от возмущения при напоминании о том, как скверно он с ней обошелся. Ничего подобного не произошло.
— Мне казалось, что это я должна перед тобой извиниться, — сказала она, опустив глаза и покраснев.
Казанова не мог поверить собственным ушам.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты поступил лишь так, как поступил бы любой молодой человек с влюбившейся в него девушкой, при том что моему мерзкому старому дядюшке вздумалось наслать на тебя сбиров и попытаться упрятать тебя в тюрьму, а меня потом выдать замуж за старика крестьянина… брр! Как же он был мне ненавистен после тебя.
Казанова перевел дух, и пальцы его, державшие Мариетту за локти, нежно скользнули вдоль ее прохладных рук и взяли за запястья. То, что на все случившееся можно было посмотреть с такой точки зрения, никогда не приходило ему в голову, но звучало это в наивных устах его предполагаемой жертвы вполне разумно. В любом случае, ну с какой стати ему возражать ей? Забавно все-таки: в Венеции подняли такой шум, что ему пришлось залечь в укрытие, а потом даже и уехать из собственного города, в то время как якобы обманутая им особа вовсе не жаловалась, более того: считала, что ее сторона во всем виновата! Он рассмеялся, и Мариетта с улыбкой вопросительно взглянула на него.
— Я просто подумал, — сказал он, — что если бы нам дозволено было делать то, что мы хотим, никаких неприятностей вообще не было бы.
Оба рассмеялись, думая о том, что каждый из них проделал в жизни, и хотя любовь — чувство серьезное, хорошо известно, что Венера — улыбчивая богиня.
— В таком случае, — сказал он, привлекая к себе Мариетту, — раз мы с тобой никогда не были врагами, нет нужды говорить: «поцелуемся и станем друзьями». Давай поцелуемся и останемся друзьями.
Она подставила ему губы, но то был не дружеский поцелуй — и не короткий, и не единственный. Довольно долго они стояли так, слившись губами, и первым оторвался от губ Мариетты и остановился Казанова. И, ловко задув свечи, увлек отнюдь не сопротивлявшуюся Мариетту на диван.
Три дня Казанова жил в лихорадке возбуждения, не делая паузы ни для отдыха, ни для того, чтобы подумать, а подумать следовало. Но он не смел думать, ибо это заставило бы его увидеть себя в истинном свете, а он не хотел себя видеть таким. Мужчину всегда следует жалеть, тем более когда он переживает трагедию наслаждения и убаюкивает себя жалкой иллюзией, что это — счастье. Сколько от него потребовалось сил и искусства лицемерия, чтобы Мариетта, как он надеялся, не узнала о существовании Анриетты, а Анриетта не обнаружила Мариетту! Преследуя эту безумную цель, он с еще более безумным пылом пытался удвоить внимание обеим женщинам, чтобы те двенадцать часов, которые он дарил, казались каждой двадцатью четырьмя часами. И усилия его были жалкими, поскольку в них не было необходимости и они никого не обманывали: Мариетта узнала об Анриетте из сплетен, ходивших по городу, задолго до истории с часиками и с поцелуем и того, что за этим последовало, а Анриетта, при ее умении мгновенно угадывать самые сокровенные чувства Казановы, почуяла существование Мариетты еще до поцелуя и была глубоко опечалена, уверившись в существовании связи потом. И ни одна из них не была ублаготворена, невзирая на все внимание, каким осыпал каждую Казанова, — обеим было не по себе, хотя и по разным причинам. Пожалуй, Мариетта, не требовавшая многого, получала больше радости.
В своем неистовстве Казанова, по сути дела, почти не спал — лишь время от времени ему удавалось вздремнуть на несколько минут, и в результате на третий день к вечеру он уснул на диване у Анриетты, когда пытался уговорить ее снова предаться любви. Она какое-то время понаблюдала за ним и, видя, что даже его необычайная жизнеспособность сдала и теперь он проспит не один час, тихонько оделась, велела
