солидное положение отца семейства вывело его из состояния вечного студента-второкурсника, на что ушло уже добрых двадцать лет его жизни. Не может же он бесконечно заявлять, что собирается начать делать то-то и то-то, и оправдывать свой, теперь уже несомненный, провал несправедливыми гонениями посредственностей на талантливого художника. Я уже давно подметил, что Кокс нарочно, бессмысленно ополчаясь против каких-нибудь пустяков, вызывал или пытался вызвать нападки на себя. Правда, упорство его безгранично, но ведь в свои сорок лет Кокс, наверное, утратил всякую занимательность. Теперь он может вызывать только жалость или раздражение. И уж, конечно, он страшно надоедлив и скучен. Но с тех пор, как на его ответственность легло воспитание ребенка, он, быть может, излечился все же от своей хронической болезни — мании величия и действительно занялся чем-нибудь путным. Да пребудет он в мире.
Но оказалось, что тут я ошибся. Комета мистера Кокса — всякий раз менее яркая и уже различимая лишь в мощные телескопы — время от времени все еще появляется на горизонте. И всякий раз, как я слышу о нем, тайна появления у Кокса младенца кажется мне все более темной и загадочной. Не знаю, быть может, на меня влияет упорное нежелание Рэндла отказаться от своей гипотезы или действительно многие обстоятельства говорят в ее пользу, но, должен признаться, порой мне думается, что надо, пожалуй, вернуть Рэндлу те десять франков или хотя бы половину. Да, вся эта история до того запутана, что иногда мне кажется, что несчастная Джульетта-Изольда просто ничей ребенок. Очевидность говорит за то, что у нее нет родителей, ее, должно быть, нашли под кустом крыжовника, или она упала с неба, как чудесная манна. Лично я уже никакого собственного мнения по этому вопросу не имею. Для меня это непостижимая историческая тайна вроде тайны Железной Маски.
И в этой таинственной истории о «ничьем ребенке» нет даже шкатулки с завещанием Джоанны Саускотт,[34] которую люди будущих поколений могли бы открыть, хотя бы для того, чтобы испытать разочарование.
Я должен вернуться к тому времени — как раз после странного появления у Коксов ребенка, — когда обстоятельства заставили меня уехать в Англию, и Рэндл был моим попутчиком до Ливерпуля — он возвращался в Америку. У меня было много всяких забот, и не я, а Рэндл узнал от кого-то из своих парижских знакомых, что семья Коксов неожиданно уехала оттуда в Германию, а Мэгги увезла ребенка в Англию и поместила в какое-то специальное заведение для младенцев. Почему Мэгги? — спрашивали мы друг друга. Нет, почему именно Мэгги?
Неужели «гипотеза Рэндла» получила подкрепление с совершенно неожиданной стороны? Значит, Офелия — мать ребенка, но Шарлемань-то не отец, и все эти фокусы-покусы в Париже, сбившие нас с толку, — не очень ловкий, но благородный заговор Шарлеманя и Мэгги с целью прикрыть грех заблудшей, но раскаявшейся супруги. Конечно, Рэндл тотчас ухватился за эту версию и до самого того мгновения, когда мы распрощались в Ливерпуле, все приставал ко мне, требуя, чтобы я немедленно вернул ему десять франков. Поспешное бегство из Парижа, уверял он меня, вызвано тем, что ребенок зарегистрирован как дочь Кокса, а французская полиция обнаружила, что он вовсе не отец девочки. Все эти домыслы Рэндла показались мне неубедительными, — ведь по английским законам отцом ребенка всегда считается муж матери, если только супругу не удалось доказать свою непричастность к делу. Тут Рэндл извлек документ, подтверждающий, как он заявил, его правоту. Это была статья, присланная мистером Коксом в маленький французский журнальчик, в которой Кокс излагал причины, заставившие его покинуть Париж. Как и большинство вкладов мистера Кокса в сокровищницу литературы, статья эта не блистала ясностью мысли. После не очень долгой болтовни относительно того, что Париж мертв (как и бедная, старая Англия в ту пору, когда Кокс перебирался в Париж) и что центр современной европейской культуры в Берлине, мистер Кокс со страстным негодованием обрушился на французский бюрократизм и французскую полицию.
— Вот видите, его преследовали французские бобби, — сказал Рэндл торжествующе.
— Чепуха. Если вы когда-нибудь пытались приобрести удостоверение личности, вместо того чтобы уклониться от этого, как поступает большинство американцев, вы бы тоже многое могли порассказать о французской бюрократической системе.
На том мы и покончили. И все же, признаться, я продолжал недоумевать, почему миссис Кокс никогда не держала ребенка при себе и почему Мэгги увезла его в Англию? Я мог это объяснить лишь довольно распространенной среди молодых матерей из мира богемы манерой сплавлять своих детей куда-нибудь на сторону. Преданная Мэгги готова была оказать Коксам любую услугу. Но почему именно Мэгги? Этот маленький вопрос так и застрял у меня в мозгу.
Через два года вопрос этот вдруг сразу вырос, потому что несчастная Мэгги скоропостижно умерла от аппендицита и оставила все свое небольшое состояние Джульетте-Изольде Кокс — в распоряжение опекунов до ее совершеннолетия.
Это было потрясающее известие. Возможно ли? Значит, мы с Рэндлом упустили важные ключи к разгадке тайны, потому что были уже предубеждены, когда начали свои детективные расследования. О Мэгги мы и не подумали. Но теперь все прояснилось. Ребенок этот рожден не от брака мистера и миссис Кокс, и это не внебрачное дитя миссис Кокс — это плод любви Мэгги и Шарлеманя! Я вспомнил, что ведь Мэгги за несколько месяцев до рождения ребенка куда-то исчезла из Парижа. Итак, миссис Кокс явилась как бы козлом отпущения, великодушно согласившись взять на себя роль матери младенца. Но вскоре эта роль показалась ей слишком трудной и неприятной — отсюда и внезапный отъезд из Парижа. Мэгги, уезжая в Англию, естественно, забрала с собой своего ребенка (хотя по документам его родителями была чета Коксов), и вполне понятно также, что, умирая, она ему и оставила свои деньги. Что и требовалось доказать.
Я тут же сел и написал Рэндлу, чтобы он забыл и думать о тех десяти франках. Два дня спустя я получил от него письмо — оно не было ответом, наши письма разминулись в дороге. Вот что писал мне Рэндл:
«…Кстати, о нашем старом приятеле Коксе. Пришлите-ка мне назад мои десять франков. Вчера я познакомился с женой одного молодого профессора, она встречалась с Коксами в Берлине. Как вы думаете, что она мне рассказала? У нее у самой есть малыш, и она было завела разговор о детишках, но миссис Кокс заявила: «Я в младенцах ничего не смыслю. У меня своих детей никогда не было». Ну, что вы на это скажете? Кокс раздобыл себе эту свою дочку в приюте для подкидышей. Десять франков вы лучше перешлите мне золотом».
Я немедленно написал ему, что признание миссис Кокс, если только оно искренне, полностью подтверждает мою теорию о Мэгги. И вероятно, Рэндл эту теорию принял, потому что на второе мое письмо он так и не ответил. Проблема снова казалась нам решенной.
И однако… С год тому назад она вновь обратилась в неразгаданную тайну. Как-то в гостях, где собралось довольно много разных чудаков, я познакомился с тем самым филантропом, деньги которого Шарлеманю так и не удалось заполучить. Такой забавный человечек, душа нараспашку, длинная борода, на голове копна рыжих волос, и говорит с акцентом, видно, родом откуда-то с севера. Должно быть, во время войны составил себе порядочное состояние и затем, начитавшись до помутнения рассудка книжонок модернистских шарлатанов по вопросам пола и евгеники, большую часть своих прямо-таки княжеских доходов стал раздавать тем родителям, которых считал или необыкновенно талантливыми, или особенно полноценными в евгеническом отношении. Он был в тот вечер в приподнятом настроении, так как только что договорился с двумя молодыми людьми, доселе и в глаза друг друга не видавшими, что они подарят миру пару младенцев. Ему, видите ли, показалось, что от таких родителей могут получиться особо интересные «результаты». Затем он с большим воодушевлением рассказал мне, какое он основал учреждение где-то на юге Франции, — что-то среднее между родильным домом и яслями. Там в ожидании разрешения от бремени живут в полном комфорте и роскоши будущие молодые матери, его протеже, и там же затем выращиваются их «результаты», согласно его собственной довольно-таки странной теории.
В общем этот простодушный чудак мне понравился и, заметив его словоохотливость, я решил спросить, не знаком ли ему некий мистер Кокс.
— Кокс? Конечно, знаком, — ответил он, пытливо взглянув на меня. — Он что, ваш приятель?
— Нет, но я постоянно сталкиваюсь с ним и очень много слышал о нем в бытность мою в Париже.
