тюлевой занавески на окне своей спальни. Она жила на верхнем этаже дома, который всем местным был известен просто как «Двенадцатый номер». Он находился напротив Розового дома, и было ему лет триста – то есть, по местным понятиям, ничего особенного, никакая не старина.
Когда те двое разошлись, женщина осталась у окна, все разглядывая опустевший пейзаж. От уличного фонаря еще лился, растворяясь в тумане, желтоватый свет. Вовсю пели птицы. Ночь напролет поют, подумала женщина, совсем запутались, все от этого освещения. А Мэрион Барнс помнила времена, когда в деревне не было электричества, даже уличных фонарей.
Наконец она отвернулась от окна. На двуспальной кровати, что прежде была супружеским ложем ей с мужем, пока тот не умер год назад, теперь возлежал огромный черный лабрадор по кличке Лорел.
– Пойдем-ка чай сделаем, а, девочка? Ну, давай, пошли, лапа!
Когти негромко клацали по голым половицам: собака плелась за хозяйкой к задней лестнице, в импровизированную кухню, где было только самое необходимое. Мэрион выглянула и в сад, что вдоль Коутс-роуд, где стояли дома побогаче. Там тоже никого не было, и это порадовало Мэрион: после вчерашней драки в пабе поздно вечером, она вконец расстроилась, даже перепугалась.
Поверх старой ночной рубашки Мэрион накинула легкий хлопчатобумажный халат. Она была худа и уже горбилась. Лицо обиженно вытянулось. Мэрион и раньше не слыла жизнерадостной, а после смерти Арнольда ее лицо застыло в уверенности, что жизнь ее обманула.
Мэрион включила двадцативаттную лампочку, поставила чайник на старомодную газовую горелку и, сняв с полки открытую банку с собачьим кормом, выгребла в миску все, что там оставалось. Лорел тут же зачавкала, челюсти постукивали о край миски. Мэрион погладила собаку:
– Вот молодец, Лорел. Вот умница.
Никакой реакции: Лорел решительно жевала.
Засвиристел чайник.
Деревню Хэмпден-Феррерс, что под названием Моулси значилась еще в кадастровой книге Вильгельма Завоевателя в 1086 году, местная газета «Оксфорд Диспетч» как-то назвала «Самой заурядной деревушкой». Было это пять лет назад, но сколько лет прошло, и о заурядности речи нет. Однако деревня напоминала многие другие в округе, хотя бы по причине собственной древности.
Она уже несколько веков выглядела так же, как сегодня. В ней всего три улицы. Выше остальных шла Коутс-роуд, она тянулась по изгибу небольшого холма, а назвали ее так в честь фермы неподалеку. Обоими концами Коутс-роуд выходила на главную улицу, где стояли церковь и более пристойный из двух здешних пабов. Их окружали домики поменьше, выстроенные в основном из местного камня. От главной улицы отходил узкий проулок Климент-лейн, что растворялся в тупиках тропинок небольшого землевладения сразу после паба «Медведь», который предпочитали те из жителей, кто попроще.
Над Коутс-роуд возвышалась каменистая гряда Моулси, и с нее на юг текла речушка Хэмпден. Она струилась под мостами – и на главной улице и на Климент-лейн, стремя воды в речку Ок, с которой сливалась близ Марчэма. Речка – скорее ручей – была невелика, «в такой и топиться нет смысла», как однажды заметил Джереми Сампшен, один из обитателей деревушки.
Прошли те дни, когда в деревне жили землепашцы» которые в основном ее и построили. Большинство сегодняшних жителей Хэмпден-Феррерса – из научных кругов Оксфорда; он всего в пяти милях отсюда по дороге, которая еще на памяти у ныне живущих была обычным проселком. Один из наиболее примечательных жителей обитал в огромном доме на западном конце Коутс-роуд – Вест-Энде. Он был историк, его звали Фрэнсис Мартинсон, работал он в Вулфсон-колледже. Ему уже почти сорок, о опубликовал несколько сочинений на исторические темы, и больше других стали известны два: «Миф города» и «Государства, исчезнувшие в Средние века». Теперь он выпустил более популярную книгу под названием «Всепрощение». Ее неплохо раскупали, так что росла не только сумма на его счете в банке, но и его самооценка. Правда, сегодня он пребывал в некотором волнении, хотя просто завтракал клубничным йогуртом, прихлебывая утренний кофе.
С ним за столом сидел его брат Фред. Он молчал. У Фреда синдром Дауна, он рано состарился, хотя ему всего тридцать четыре года – он моложе своего щеголеватого брата, сидевшего напротив.
Фрэнк заговорил с ним, пока Фред за обе щеки уписывал огромный тост с острым паштетом:
– Фредди, я скоро уйду. Энн, твоя медсестра, вот-вот появится и будет за тобой приглядывать. Я поеду на работу, в колледж, это совсем недалеко.
– Опять за границу едешь? – спросил Фред.
– Нет-нет, просто в колледж. Мне надо подготовиться к встрече с одной дамой. Ее зовут Мария Капералли, она графиня Медина-Миртелли.
– Из-за границы, да?
– Из Италии. Приехала к нам в Оксфорд, завтра прочтет лекцию в колледже.
– А я с ней познакомлюсь?
– Будем надеяться, Фредди. Она весьма шикарная дама.
– А. А ей я понравлюсь?
– Конечно, – сказал Фрэнк. – Я ее видел лишь один раз, шестнадцать лет назад, она произвела на меня тогда большое впечатление, и мы все это время иногда переписывались.
– Она к нам в деревню приезжала?
– Нет, Фредди. Но может, через день-два приедет на Вест-Энд, тут и с тобой познакомится. Я в ее честь устраиваю прием. Насчет обслуживания уже договорился.
Поневоле он спрашивал себя: а вдруг между ними вспыхнет что-то такое, романтическое? Или у него с Марией выйдет, как Диккенс написал про Флору Финчинг?[1] Фрэнк все- таки желал, чтобы его Мария больше походила на Марию юных лет Диккенса – ту, кого писатель называл «карманной Венерой».
Поднявшись из-за стола, Фрэнк сообразил, что съел йогурт, не ощутив вкуса. На прощание потрепал брата по плечу.
Напоследок Фрэнк бросил корм золотым рыбкам в декоративном водоеме в саду. Солнечные лучи уже взблескивали на их спинках, пока рыбки лениво плавали стаей туда-сюда, все вместе, но, пожалуй, не преднамеренно. Может, какой-нибудь инстинкт руководит этими рыбками, подумал Фрэнк Мартинсон, но разве определишь, какой, если сам не побываешь в обличье золотой рыбки?… А даже если и побываешь? Он улыбнулся собственным мыслям. Та же непостижимость, что изумила бы любого постороннего, возьмись он наблюдать за людьми, которые носятся туда-сюда между Хэмпден-Феррерсом и Оксфордом…
Рыбки отнеслись к корму без энтузиазма: их прекрасно кормили. Вот они развернулись и медленно двинулись через пруд двумя стаями, скользя под самой поверхностью воды и не нарушая ее покой. Фрэнк поглядел на них еще минуту-другую, повернулся, сел в свой «даймлер-бенц» и направился в Вулфсон- колледж.
Он как раз выезжал из ворот, когда подкатила женщина на велосипеде. Энн Лонгбридж, медсестра – она весело ему помахала. Он тоже взмахнул рукой. Энн присмотрит за Фредом, как надо, на нее можно положиться.
По другую сторону от церкви главную улицу деревушки обрамляли разношерстные дома; между ними – паб под названием «Герб столяра». Там, где улица несколько изгибалась, от нее отходил тупик, ведший к Особняку – большому уютному дому в стиле короля Георга. (Дом, что стоял здесь раньше, дотла сгорел в начале девятнадцатого века.) Он был традиционной квадратной формы, с портиком и колоннами в центре фасада, а по бокам от портика – по два окна удачно выбранной пропорции. Дом высился на три этажа; он был сложен из густо-красного кирпича, углы отделаны камнем; окна с каждым этажом все меньше. Дымовые трубы по краям крыши подчеркивали симметрию. Сейчас они, правда, были только для вида: деревню включили в бездымную зону.
Дом этот символизировал стабильность, однако его былое величие сегодня утрачено. Прежние владельцы, семья из древнего рода Феррерсов, оказались в пиковом положении, когда ее глава, сэр Остин Феррерс, погиб на линкоре «Неотразимый» в самом начале Галлиполийской кампании в 1915 году. Землю вокруг дома пришлось продать, и теперь его со всех сторон окружали заборы недавней застройки. Дом сейчас принадлежал супругам Боксбаум – Стивену и Шэрон.
Их соседка, миссис Андреа Ридли, этим утром ровно в половине восьмого отперла заднюю дверь их дома собственным ключом. Она принесла пакет со свежими круассанами. Туман расходился, солнце все пыталось
