пробиться, но день оставался пасмурным, хоть и стоял май. Перед тем как пройти в кухню, чтобы приготовить завтрак для всей семьи, Андреа включила свет в заднем коридоре. Потом зажгла еще лампочки, включила радио и настроила его на «Радио-2». Вечно эта Шэрон переводит на свое «Радио-4»… [2]
Появился рыжий кот, потягиваясь на ходу. – Привет, Бинго! Ты откуда?
Кот ответил протяжным зевком, продемонстрировав острые клыки. Андреа вынула из морозильника кусок рыбы. Пока Бинго, урча, разделывался с ним, Андреа поспешила в столовую, распахнула там тяжелые бархатные портьеры. Разносчик газет Сэмми Азиз как раз поставил велосипеду колонны, чтобы опустить «Индепендент» и «Файненшл Таймс» для Боксбаумов. Андреа ему помахала. «Какой милый и воспитанный молодой человек», – подумала она. Он тоже взмахнул рукой. Газеты упали на пол в вестибюле. Андреа подобрала их и положила на длинный стол в библиотеке.
Когда Шэрон Боксбаум сошла вниз, завтрак был накрыт.
– Ах, Андреа, какая вы молодчина! И когда вы все успеваете? Как Дуэйн?
Это она про сына миссис Ридли.
– Гораздо лучше, спасибо, Шэрон, но я пока оставила повязки. Представляете, эти голубые ему на руку наступили! Какая незадача! Вот он с ними и подрался. Все алкоголь виноват. Дуэйн ведь, что ни говорите, первым нипочем не задирается. А Руперт ваш, он-то как?
У этих женщин была одна, общая проблема: сыновья.
Дуэйн Ридли накануне устроил перепалку у «Герба плотника», и она быстро переросла в полнокровную драку с двумя гомосексуалистами, соседями его родителей. А Руперт Боксбаум вчера, к полному ужасу отца, заявил родителям, что бросает университет, чтобы стать поп-музыкантом.
Женщины все обсуждали драку, и тут на кухне, прижимая к груди газеты, появился Стивен Боксбаум. За мгновение до этого в комнату ворвался сноп солнечного света – проник в узкую щель между стеной дома и соседней жилой пристройкой. Стивен кивнул жене, извинился, что небрит – обычно он по утрам брился. Он хорошего сложения, следит за собой, каждый день тренируется – чаще всего плавает в бассейне около дома. Ему за шестьдесят, он теперь предпочитает очки с металлической оправой. В одежде неформален: сегодня на нем желто-коричневый свитер.
– Ничего, еще разгуляется, – сказала Шэрон. – Туман уже почти разошелся. А что это у тебя вид, будто все кончено? В чем дело?
– Все и кончено, – ответил Стивен, тыча пальцем в заголовки на первой странице «Индепендент». – В этом Израиле опять полная катастрофа. Этот сумасшедший, этот Ариэль Шарон, он же обстреливает резиденцию Арафата в Рамалле. Неужели не ясно, что насилие только порождает насилие?
– Ну, теперь евреи отвечают ударом на удар, а не сдаются без боя, – заметила Шэрон: дед у нее погиб в Освенциме. – На мой взгляд, Арафат просто должен уйти с израильской территории, – прибавила она.
Стивен, хмыкнув каким-то своим мыслям, опустился в кресло во главе стола.
– Вечно одно и то же: земля, территория. Опять Lebensraum[3]… Если так говорить, то же самое и в Зимбабве.[4]
Андреа как раз принесла чайник со свежезаваренным чаем, и Стивен спросил, что она думает про эти военные действия в Израиле.
– Почем я знаю, сэр. Меня это не касается. Вон в Ирландки-то что творится. Там тоже отчасти из-за религии, верно?
– Отчасти, – буркнул он, разворачивая газету. – В яблочко.
Шэрон предложила ему мюсли.
Они оба уже в возрасте. У обоих – не первый брак. Шэрон страшно худа: кожа да кости. Ее крашеные светлые волосы подвиты и начесаны кверху, и прическу эту, очень походившую на волнистую оборку- защипку корнуольского пирожка, регулярно подправляла местная парикмахерша в заведении под названием «Салон франсэз». Широкое скорбное лицо, на котором светились ясные серые глаза. Стивен старше жены на двадцать лет; худощавый, юркий мужчина, почти такой же стройный, как она. Его высокий лоб будто стремился перевесить пролысину, которая уже образовалась на затылке. Он, более или менее известный профессор права, был членом университетского совета в Нью-Колледже.[5]
– Всюду неспокойно, – продолжал он. – Отчего ни в одной стране нет ни справедливых законов, ни сбалансированной внешней политики, отчего не производится достаточно продовольствия, отсутствует равномерное распределение товаров? Почему ни одна страна не в состоянии жить за счет собственных ресурсов – ну, хотя бы лет пятьсот, а? То есть, я хочу сказать, без рабовладения, без угнетения. Такого в истории просто не было. Нигде.
– А Китай? – осмелилась вставить слово Шэрон.
– Ну, Китай, конечно, наилучший пример. И все же: именно там угнетали женщин, преднамеренно деформируя их тела, чтобы потакать мужским вкусам.
Шэрон, потянувшись за тостом, заметила:
– Выходит, Утопия никак не настанет лишь из-за очередной волны людских пороков.
Она взглянула на него с некоторой скукой.
– Да-да, все так, несомненно, – твердил он, – все-все это, вместе взятое. Вообще говоря, в истории вечно происходят какие-то ужасные события, странные, непостижимые. Кто скажет, почему? Кто в состоянии указать первопричину? Может, просто солнечная система периодически проходит сквозь ядовитое облако межгалактического газа.
И он скривился.
Шэрон засмеялась, хотя само слово «газ» вызывало у нее ужасные ассоциации.
– Выходит, это не месть Яхве…
– О, Яхве я бы не принимал в расчет, – сказал он. – Он, конечно, строит козни, но едва ли власть его так уж велика…
А Земля продолжала кружение вокруг своей оси: вот уже и узкий солнечный луч исчез, отсеченный стеной дома по соседству.
Прямо через дорогу от аккуратных особняков на землевладении Уиллитс (их построили в 1951 – 52 годах) высились строения куда более почтенные: в одном деревенский магазин с почтой, а другой – жилой коттедж. Утреннее солнце, уже набиравшее силу и высоту, заливало своими лучами окна коттеджа, где Джереми Сампшен как раз принимал душ. У Джереми болела голова. С похмелья. Он стоял под упругой струей горячей воды, прижимая голову к белому кафелю на стене и глубоко дыша.
Соответственно, его отнюдь не обрадовал звонок в дверь.
– Наверное, «ФедЭкс», – произнес он и закрыл кран. Обернув банное полотенце вокруг талии, он поспешил вниз, оставляя на полу мокрые следы.
– Вот ваше молоко, сэр! – отрапортовал незнакомец, на вид, однако, вовсе не молочник. Стоя у двери, он протягивал Джереми ежеутреннюю пинту молока.
Джереми недовольно принял бутыль – настоящий молочник оставил ее, как обычно, снаружи. И спросил у этого типа, что ему, собственно, угодно.
Незнакомец был в костюме из плотного твида, в зеленой рубашке и с таким же галстуком. В аккуратно подстриженной эспаньолке проглядывала седина.
– Может, сейчас не лучшее время для визита, – сказал он, неодобрительно оглядывая полуголого Джереми с ног до головы. – Но вообще-то уже десять минут одиннадцатого. А вы, видать, поздняя пташка.
Джереми, посчитавший его слова упреком, повторил свой вопрос.
– Я, видите ли, разыскиваю одну даму, – сказал гость.
– Ах вот оно что. А у меня тут – хотите верьте, хотите нет – бездамная зона.
И хотел было притворить дверь, но плечо незнакомца этому воспрепятствовало.
– Вы ведь мистер Сампшен, не так ли?
Джереми признал, что так оно и есть.
– Прошу прощения. Я один из ваших читателей, – улыбнувшись, промолвил незнакомец.
– Что ж, входите. – Джереми сменил гнев на милость. – Одну минуту, я только надену брюки.
Он провел незнакомца в тесную гостиную, где солнечные лучи падали на «iMac» и на груды бумаги, а
