Оксфордские страсти

– Хорошо, а что он пишет-то? – спросил Робин с известным нетерпением.

– Почерк у него довольно странный, лапуля. А пишет вот что: «Хотелось бы предупредить любопытствующих не притрагиваться к этой плите и особенно не выносить ее на солнечный свет». М-да, ну это уже поздновато… И дальше: «Эта плита из Древней Эфиопской Церкви, и, к моему непреходящему сожалению, я умыкнул ее из одного храма в Аксуме. На ней выбито магическое изречение мистика по имени Эль-Каккабук. Во время путешествий по Африке мне довелось сидеть у ног вышеупомянутого Каккабука, который зрел далеко за пределы владений христианского Господа Бога нашего. Он утверждал, что благодаря полетам и медитации, с помощью и при содействии оккультных наук довелось ему мельком видеть Великого Создателя Вселенной нашей, который известен стал под именем (я перевожу для вас) ИСПаВеДиВ, а имя это суть по начальным буквам титула его: Изначальное Создание-Пантократор Вечной Древности и Возмездия»… И потом: «Эта невообразимая исполинская сущность бытует «как струны меж звезд», согласно словам Эль-Каккабука: струны, что связывают Вселенную воедино. К сожалению, ИСПаВеДиВ с удовольствием предается злонамеренности в отношении всей разумной жизни: он считает ее в известной степени соперником себе…»

– Но где же тут душа человеческая? – вскричал Робин.

– Про душу, лапонька, тут, вроде, и речи нет, – сказала Соня и продолжала читать: – «Одно лишь знание о существовании ИСПаВеДиВ ведет к гибели. Самого мистика Эль-Каккабука нашли на суку векового кедра, он оказался повешен вскоре после того, как начертал эту надпись на плите… Я поступил совершенно безрассудно, привезя плиту к себе на родину, а потому незамедлительно кладу ее в тайник в стене церкви, где я священник. Святыни, возможно, способны ослабить ее могущество. И я уже ощущаю на себе проклятье этого Создания-Пантократора».

Робин страшно разволновался:

– Господи, да ведь этого самого досточтимого Тарквина разорвала свора каких-то диких собак… – Непроизвольно поглядев на часы, он добавил: – В 1814 году.

– Сейчас, дорогой мой, по счастью, нет уже никаких диких собак.

– Зато есть дикие прихожане… И что теперь делать с этой чертовой плитой? Вернуть на место, где была? Скорей переехать самим в Парагвай или в Уругвай?… – И он беспокойно заозирался, будто ища страны, которые только что упомянул.

– Перестань шутить, лапуля. Дело серьезное. Ты заметил, что это названо созданием, а не создателем? Это разве не означает, что сила эта – без царя в голове, что в ней нет ничего даже отдаленно человеческого? Значит, это – Анти-душа. Позвонил бы ты оксфордскому епископу, а?

Робин лишь смотрел вдаль, слишком подавленный, чтобы ответить.

– Это, наверное, розыгрыш. Все вместе. Известно же, что за фрукт был этот Тарквин Феррерс. А ИСПаВеДиВ? Что за зверь такой? Да еще «Вечная Древность и Возмездие», а? Нет, нельзя поддаваться и принимать это всерьез. Потому что оно подрывает самые корни нашей веры.

По ту сторону низкой церковной ограды как раз проходила Мэрион Барнс, по обыкновению с собакой на поводке. Робин изобразил улыбку, помахал, спросил: «Как у вас сегодня Лорел?»

Вдруг дунул ветер, резкий, штормовой, ниоткуда. Письмо Тарквина с предупреждением вырвало из рук у Сони. Та пыталась его поймать, но письмо пропало, унеслось далеко-далеко. Тот же порыв ветра изрядно потрепал одеяние Робина – хорошо хоть не сорвал его со священника. На землю обрушились потоки дождя, забарабанил град. С плитой под мышкой Робин бросился под сень церкви. Соня – за ним.

Внутри викарий положил плиту на скамью для прихожан и вытер лицо платком. Муж и жена посмотрели в глаза друг другу.

– Лучше нам про это никому не говорить, – сказала она.

– Но как же? Я не могу больше служить священником англиканской церкви, если любая часть этого чудовищного откровения справедлива… Я и сам всегда думал – и высказывал тебе, дорогая, свои сомнения по этому поводу, – я думал, что научная картина Вселенной лишь подчеркивает незначительность идеи нашего Бога, Того, Кто над нами всеми, Того, Кто ведет нас за собою и судит. Но способен ли Он заниматься этим одновременно на миллионах других планет? В Священном писании нет и намека на это. По крайней мере, мне не попадалось… Ты вот говоришь, что про нашу находку – никому ни слова. Вся эта Вселенная, все это создание-мироздание – грандиозный механизм, оно среднего рода, ни то, ни се. Я хочу сказать: разве такой подход не устраняет самую идею Бога или души? – Он умоляюще воззрился на встревоженное лицо Сони. – Если все на плите верно, конечно. Тарквин решил, что верно.

Соня, вся бледная в полумраке апсиды, сказала:

– Злокозненность этого ИСПаВеДиВ'а…

– Знаешь, давай не будем его имя поминать, чтобы не призвать его, не приведи Господь…

– Прости, лапуля, ты прав. Меня пугает злокозненность этой самой силы. Отчего нам все время приходится бороться с бактериями и вирусами, из которых большинство угрожает самому нашему существованию? Что, если они действуют в интересах этой силы, как ее темные, слепые орудия?

Робин взял жену под руку, почувствовал, как Соня дрожит.

– Нельзя позволять себе уверовать в этот антирелигиозный розыгрыш, даже отчасти. Давай будем бороться – и победим! Давай поможем добру. У меня вот какая мысль возникла. А что, если выставить эту мерзость на аукцион в «Сотбис»? Вот и денег хватит на ремонт колокольни.

Соня спрятала лицо на груди у Робина.

– Робин, лапонька, мне страшно. Надо бы и письмо разыскать, а то никто не поверит, что эта штука подлинная.

– Все поверят, что она подлинная, если меня загрызет свора диких псов.

Снаружи налетевшая буря уже стихала. Еще один порыв, как последний вздох, и все замерло. Идеальный покой, угрюмый, гнетущий. Будто ожидание.

– Типичная английская погода, – сказала Соня, пытаясь не падать духом.

Джереми Сампшен навел на себя лоск, чтобы отправиться в гости к двум юным дамам, которые обосновались в доме двадцать два. Он не только пригладил щеткой волосы, но и почистил старый зеленый вельветовый пиджак – и еще попрыскал себя тут и там дезодорантом «Инка» (он называл его «дезодоринка»).

Дверь открыла сладко улыбающаяся Хетти Чжоу. До чего же она бесподобно стройная, подумал Джереми. На ней были джинсы и легкий пуховый свитерок, на ногах розовые сандалии. Высокие скулы и эпикантус над темными глазами лишь добавляли ей привлекательности. Джереми только что не облизнулся.

Он не мог, правда, не задаться вопросом, что бы Хетти подумала, узнай она о его вылазках на Моулси и его деяниях под сенью дубов.

– Здравствуй, Хетти. Завтра в шесть часов у нас заседание комиссии.

– Я не забыла, – ответила она, – но все равно спасибо, Джереми, что напомнил.

– А я почти забыл. Я вот хотел спросить, не хочешь ли поужинать со мной сегодня.

– Как мило с твоей стороны. Я сейчас очень занята, устраиваюсь, сам понимаешь, но, может, зайдешь?

Он прошел внутрь, совсем близко от нее, вдыхая ее аромат. В прихожей было темно, пока Хетти не открыла дверь в гостиную. Там было совершенно пусто, лишь посреди мокрой кляксы на полу стояли ведро с водой и бутылка «Деттоля», да валялась жесткая половая щетка.

– Не знаю, почему, – сказала она, – но около трех часов у меня вдруг возникло страшное ощущение, что весь мир погряз в грязи.

Джереми озадаченно взглянул на нее:

– Как странно! На моих часах было около трех, когда мне вдруг показалось: вот-вот случится что-то невероятно плохое. Но, к счастью, я пошел к тебе – а это невероятно хорошо и приятно.

Хетти дразняще улыбнулась и объяснила, что в ее случае пол был уж очень грязный, вот она и решила, что надо его как следует вымыть, прежде чем класть ковер. Пошла и купила новое ведро у мистера Азиза. Джереми воззрился на нее в полном изумлении:

– Как, ты стояла на этих восхитительных коленях и сама оттирала грязь?