мной!
Она стиснула мою руку.
— Ты же знаешь, я не могу покинуть милого Шелли. Он намерен залатать все прорехи в мироздании, но ему нужна я, чтобы залатать его одежду… Я нравлюсь тебе, Джо?
— Это не то слово! Я почитаю, я обожаю тебя. И твое тело. И твои произведения. Все, что есть Мэри Шелли. Ты и женщина, и легенда — все сразу!
— Только не та легенда, из-за которой я стала известна!
— Ты пользуешься огромным авторитетом за то, что предупредила весь мир.
Мы поцеловались, и она выбралась наружу, прижимая Уильяма к своей изящной груди. Она улыбалась, но в ее серых глазах стояли слезы.
— Попрощайся за меня с лордом Байроном и Шелли. Мне стыдно, что я злоупотребил их гостеприимством.
— Не порти все, впадая в условности, Джо! Мы были призраками, выпавшими из Времени. — О, ненаглядная Мэри.
Мы безмолвно и безнадежно улыбнулись друг другу, и я покатил в сторону Женевы.
Еще долго видел я ее в зеркальце заднего вида — как она стоит в длинном белом платье с ребенком на руках посреди пыльной дороги и смотрит вслед Фелдеру. Лишь когда я свернул за угол и она скрылась из виду, я вспомнил, что оставил ивовый листок с ее тела наверху, на томике Софокла.
Она увидит его, когда будет ложиться спать.
11
Женева с ее бурно разрастающимися прибрежными районами, широкими проспектами, узенькими улочками, оживленным движением гужевого транспорта уже начинала казаться мне почти что привычным и хорошо знакомым местом.
Оставив свой автомобиль неподалеку от городской стены за каким-то крестьянским амбаром, я направился пешком к дому Франкенштейна. Я был полон решимости заключить с ним союз, с тем чтобы убедить его не создавать женскую особь и помочь выследить и уничтожить уже разгуливающую по свету тварь.
Над моими и без того мрачными поисками словно тяготело проклятие. Ибо на дворе, как удостоверяли газеты, только-только установился июль. Вновь начинал наливаться урожай, который я видел собранным всего в нескольких километрах отсюда.
Даже если допустить, что Время не обязательно является безостановочным экспрессом, извечно, день за днем с неизменной скоростью стремящимся вперед, чтобы обусловить его нынешнее извилистое течение, в Природе должно было произойти какое-то новое нарушение. На ум приходили две возможности. Первая — что пережитый мною временной шок порождал определенное количество чрезвычайно правдоподобных иллюзий. Вторая — что рябь от причиненных в моем веке пространству — времени серьезных разрывов распространялась и в прошлое.
Я склонялся ко второй из них, особенно когда по зрелом размышлении сообразил, что такая рябь способна породить те же эффекты, что и первая возможность. Временные искажения вполне могли и сами по себе обусловить умозрительные иллюзии.
Одной из подобных иллюзий являлось неотступное ощущение, что моя индквидуальность растворяется. Каждый совершаемый мною поступок, который был бы невозможен в мое время, разрушал очередную скрепу моей личности. Более всего преуспел я в ее разрушении, когда обнимал Мэри Шелли, наслаждался ее телом, вдыхал его ароматы. И теперь к дому Франкенштейна подошло и постучалось в дверь некое до странности анонимное, ничем не обусловленное существо.
И вновь появился, чтобы провести меня в гостиную, слуга. И вновь комната оказалась пуста. Но только на мгновение. Вошла Элизабет, бледная и высокомерная в своем атласном платье с высокой талией и глубоким декольте, ее сопровождал Анри Клерваль. Если она была бледна, то он румян; если она держалась хотя и сурово, но подобающе, то он — с ощутимой ленцой.
Клерваль оказался круглолицым и, как мне показалось, довольно симпатичным человеком, но на лице у него не было видно и следа дружелюбия.
Он даже не пытался соблюсти хоть какую-то вежливость, предоставив вести разговор Элизабет.
Она сказала:
— Не могу вообразить, почему вы вернулись сюда, мистер Боденленд. У вас что, снова послания от Виктора Франкенштейна?
— Я столь неугодный гость, сударыня? Однажды я оказал вам маленькую услугу, доставив письмо. Быть может, мне повезло, что на сей раз у меня нет еще одного письма.
— Вам вряд ли повезло, что вы вообще имели наглость сюда явиться.
— Что за тон, сударыня? На сей раз я отнюдь не собирался тревожить вас. По правде, в мои планы вовсе и не входило вас видеть. Я надеялся поговорить с Виктором или, по крайней мере, обмолвиться словом с его отцом.
— Синдику нездоровится. А Виктор — вам, чего доброго, лучше нас известно, где он находится.
— У меня нет об этом ни малейшего представления. Он что, не здесь?
Клерваль решил, что пришла его очередь проявить враждебность. С видом прокурора он шагнул вперед и произнес:
— Где Виктор, Боденленд? Никто не видел его с тех пор, как вы принесли от него последнее письмо. Что произошло тогда между вами?
— Я не собираюсь отвечать на ваши вопросы, пока вы не ответите на парудругую моих. Почему вы так враждебны ко мне? Я не сделал вам ничего дурного. С Виктором я разговаривал всего дважды и никогда с ним не ссорился.
У вас больше оснований желать ему вреда, не так ли?
Клерваль в ответ на это сердито шагнул вперед и схватил меня за запястье. Я отбросил его руку и замер в готовности ударить его еще раз, уже сильнее. Мы свирепо вперились взглядом друг в друга.
— У нас предостаточно оснований относиться к вам с подозрением, Боденленд. Вы — чужеземец без определенного местожительства, вы не оплатили свой счет на постоялом дворе в Сешероне, а кроме того, вы обладатель безлошадного кабриолета, от которого так и разит странными силами.
— Все это вас, Клерваль, не касается! — А вот и они! — настойчиво вмешалась Элизабет.
Я тоже услышал раздавшиеся у входа шаги.
Дверь настежь распахнулась, и в гостиную вступили два кряжистых человека в сапогах, плотных штанах, груботканых рубахах и шляпах с загнутыми вверх концами. У одного за поясом виднелся пистолет. Я не сомневался, что это были судебные приставы, но не стал мешкать, чтобы присмотреться к ним повнимательнее, поскольку был уже возле выходившего в сад створчатого окна.
Клерваля я оттолкнул в сторону.
Я ринулся было наружу, но передо мной выросла фигура Эрнеста
Франкенштейна. Они заранее позаботились поставить его в саду под окном.
Тоненький, гибкий юноша. Я ударил его в грудь, и он кубарем отлетел в сторону. Но этой задержки хватило, чтобы меня настиг Клерваль; он схватил меня сзади. Развернувшись, я ударил его под ребра. Он крякнул и обхватил меня рукой за шею. Я с размаху обрушил каблук точнехонько ему на подъем и тут же пнул коленом прямо в лоб, когда он от боли согнулся пополам.
Пожалуй, это было излишней роскошью, поскольку громилы были уже тут как тут. К счастью, они мешали друг другу в узком оконном проеме. Нырнув вниз, я избежал их хватки и вывалился наконец в сад, пошатываясь, поднялся и бросился прочь по дорожке, увернувшись от скользящего удара Эрнеста.
Ох, и длинный же у них сад, а в конце его маячила высокая стена.
Вплотную к ней вырисовывался решетчатый силуэт шпалеры, по которой я мог бы взобраться — но хватит ли мне времени?
Пока я по ней карабкался, за спиной у меня нарастал топот шагов.
Подтянувшись, я очутился наконец на верху стены и, готовясь с нее спрыгнуть, оглянулся назад.
Эрнест был уже у самых моих ног, чуть подальше — один из громил, за ним второй, замешкавшийся на дорожке, а дальше, у самого дома — Клерваль и Элизабет. Второй громила целился в меня из маленького пистолета, сжимая его для пущей устойчивости обеими руками, — ему хватило ума не потратить свой
