— Я бегу зла этого мира. Я не могу взять вас с собой. Я должен ссадить вас.
— Прошу, позвольте мне остаться. Ничто не явится для меня потрясением, я ведь и так знаю, к чему все клонится. Разве вы не согласны, что мне лучше быть с вами, чем идти рассказывать правду Элизабет?
— Вы всего-навсего жалкий шантажист!
— Мою роль не отнесешь к выигрышным. Но она мне навязана, как навязана вам и ваша.
На это он ничего не сказал. Опять пошел легкий снежок, и мы не могли от него укрыться. Лошадь свернула на проселок, который тут же начал забирать вверх по холму. Ей приходилось тянуть изо всех сил, и Виктор принялся ее подбадривать. Вдвоем они намеревались осилить подъем. Мне оставалось только помалкивать.
Наконец мы добрались до самого верха. Пока мы тащились через рощицу неопрятных деревьев, лошадь вдруг испуганно шарахнулась в сторону и, заржав, встала между оглоблями на дыбы, так что нас отбросило назад.
— Проклятье! — вскричал Франкенштейн, взмахнув кнутом куда-то вбок.
Затем он хлестнул лошадь, и мы рванулись внеред. — Вы видели его? Где я, там и оно! Оно преследует меня!
— Я ничего не видел!
— Нечеловеческая, отвратительная тварь! От него валил пар! Даже эта стужа не в состоянии его смирить. Он преуспевает во всем, что мерзко человеку.
Тропа, по которой мы ехали, вела к башне, тускло просвечивавшей сквозь ночь и снег. Франкенштейн срыгнул с повозки и повел лошадь в поводу через развалины наружных стен, пока мы не оказались у самого подножия башни.
Приглядевшись, я разобрал, что по форме она представляла собою цилиндр.
Позади к ней примыкало какое-то квадратное строение, уродливая постройка с единственным узким зарешеченным окном возле огромных двойных дверей. В эти-то двери и заколотил в нетерпении Франкенштейн, так что эхо далеко разнеслось в ночном воздухе. Я обнаружил, что оглядываюсь по сторонам в поисках пышущих паром чужаков.
Двери наконец открылись, и появился человек с застекленным фонарем.
Мы быстро юркнули внутрь — лошадь, повозка, груз… Человек тут же захлопнул за нами двери, задвинул тяжелый засов.
— Помоги мне с поклажей, Йет, — распорядился Франкенштейн.
Обладателем этого имени оказался крупный, кряжистый мужчина, нескладно скроенный, но очень мускулистый. Его торчащий из несвежего шарфа череп был столь мал, что черты лица, казалось, на нем не умещались; еще более усугубляла комический эффект его лысина, а губы были такими толстыми, что верхняя цеплялась за кончик носа, и такими широкими, что уголки рта терялись среди бакенбард. Он ничего не говорил, только вращал глазами, вытаскивая пожитки Франкенштейна из фаэтона. Потом отправился распрягать лошадь.
— Займешься этим позже. Первым делом отнеси все это наверх, слышишь?
Франкенштейн направился вперед, и я пристроился следом за ним.
Последним шел Йет, взваливший себе на плечо ящик. Безо всяких слов я понимал, что добрался наконец до тайной лаборатории Виктора Франкенштейна!
17
Мы взбирались по башенной лестнице. Горел яркий свет. Те несколько окон, которые мы миновали, были плотно занавешены, чтобы свет не пробивался наружу. Первый этаж: заполняли машины, особенно бросался в глаза паровой двигатель с колеблющимся балансиром. Он приводил в движение целый ряд меньших устройств, поблескивавших медными катушками. Только позже, когда мне выпал шанс к ним присмотреться, я сообразил, что эти приспособления снабжали башню электричеством. Движимые паром поршни поворачивали подковообразные магниты, вращавшиеся внутри катушек, производя переменный ток. Хотя в этой области мои исторические познания заметно хромали, я был уверен, что здесь, как и во всем остальном, Виктор на несколько десятилетий опережал свое время.
На следующем этаже размещалась комната, где он жил. Здесь он и велел мне оставаться, заявив, что выше находится только лаборатория, в которую он не хочет, чтобы я заходил. Пока он ушел отдавать распоряжения Йету, я огляделся вокруг.
Его комната ничем особо не выделялась. Среди мешанины коробок и бумаг я заметил несколько довольно привлекательных предметов обстановки — письменный стол и резную кровать с пологом. В стороне притулилась импровизированная кухонька, частично отделенная от остальной части комнаты расшитым занавесом — вероятно, уступка мирской стороне его жизни. Я воспользовался случаем, чтобы осмотреть один из электрических светильников.
Это оказалась дуговая лампа с параллельно соединенными вертикальными угольными электродами, благодаря переменности тока они наверняка изнашивались в равной степени. Лампа была заключена в матовый стеклянный шар, рассеивавший ее лучи.
Мое внимание привлекли книги Виктора. Тут стояли старинные, переплетенные в телячью кожу тома Серапиона, Корнелия Агриппы и Парацельса, много книг по алхимии. Но намного больше было совсем новых изданий по химии, электричеству, гальванизму и натурфилософии. Среди неизвестных мне имен континентальных ученых, таких, например, как Вальдман и Кремпе, я с интересом обнаружил и британцев, в частности Джозефа Пристли, представленного своей «Историей электричества» 1767 года, и Эразма Дарвина с его «Ботаническим садом», «Фитологией» и «Храмом природы». Многие книги лежали открытыми, как попало разбросанные там и тут, на их полях мне были видны пометы Франкенштейна.
Я поднял коробку с письмами и начал проглядывать их; за этим занятием меня и застал вернувшийся сверху Франкенштейн. Я сказал:
— У вас здесь недурная библиотека.
— В эту башню я перенес все необходимое. Это единственное место, где я могу пребывать в уединении и без помех предаваться своей работе. У вас в руках письма великого Генри Кавендиша. К сожалению, он ныне мертв, а как много он знал об электричестве! Хотел бы я иметь его мозги. Не знаю, почему он так и не потрудился обнародовать свои познания, разве что как аристократ он, чего доброго, считал ниже своего достоинства публиковаться в печати. Мы переписывались, и именно ему я обязан практически всеми своими знаниями в том, что касается электропроводности и воздействия электричества на тела, через которые оно проходит. Кавендиш намного опередил свое время.
Я не смог удержаться от пошлости.
— Вы, похоже, тоже намного опережаете свое.
Он не обратил внимания на мое замечание.
— Я продолжаю переписываться с Майкл Фарадеем. Вам знакомо это имя? Он посещал меня здесь, в Женеве, в 1814 году вместе с лордом и леди Дейви. Лорд
Хэмфри Дейви — просто кладезь замечательных познаний. Например, он научил меня, как использовать закись азота — веселящий газ, — чтобы победить физическую боль. Я так и делаю. Кто еще во всей Европе на это способен? Но гораздо более важным для поставленной мною перед собой цели…
Он запнулся.
— Ну вот, я оседлал своего любимого конька. Мистер Боденленд, что нам с вами делать? Скажу вам напрямую: я вас здесь не хочу и в вас не нуждаюсь.
Если у вас есть некая информация, которую вы желаете продать, будьте добры, назовите вашу цену, чтобы я мог остаться в одиночестве. Я должен продолжать свою работу.
— Нет, как раз этого и не должно произойти! Я здесь для того, чтобы предупредить вас: ваша работа должна быть остановлена. Мне доподлинно известно, что она приведет лишь к все новым бедам. Немало бед она за собой уже повлекла, но это только начало.
Лицо его было мертвенно бледно в резком свете дуговой лампы, руки сжаты.
— Кто вы такой, чтобы выступать в роли моей совести? Откуда вы взяли, что знаете что-то о будущем?
— Не думайте обо мне как о своем противнике — таковой уже рыщет по нашей планете. Я просто хочу помочь вам — и прошу вашей помощи. Поскольку я из-за вас попал в тюрьму, элементарная человеческая благожелательность требует, чтобы вы теперь мне помогли. Прежде всего скажите, что стряслось на свете,
