милой Мэри. Так что я с завидным упорством продолжал придерживаться своего первоначального плана.
С наступлением темноты мне пришлось покинуть харчевню, и, чтобы согреться, я принялся вышагивать взад и вперед по грязной улочке. Напротив дома Франкенштейнов возвышалась заброшенная вилла. Возможно, обитавшая там семья покинула ее после наводнения, а может, все они утонули. Я пробрался в сад и затаился в подъезде дома, откуда улица была видна как на ладони.
Тусклый свет пробивался из-под ставней на одном из окон особняка Франкенштейнов. Похоже, это была комната Элизабет.
Я просидел, глазея на это окно, около двух часов и к концу совсем отчаялся. Я решился на взлом — ради еды и одежды я был готов проникнуть в дом, чей подъезд послужил мне укрытием.
На первом этаже некоторые окна после наводнения зияли разбитыми стеклами.
Запустив руку в одно из них, я нашарил внутри шпингалет и отворил окно.
Я взобрался на подоконник, чуть-чуть подождал и спрыгнул внутрь.
И тут же был сцапан. Какая-то клейкая мерзость облепила мои лодыжки. Я зашатался, поскользнулся и повалился, как выяснилось, на софу, в которую судорожно и вцепился. Задыхаясь, я выхватил из кармана зажигалку и поднял ее над головой, чтобы осмотреть помещение. Вся комната оказалась забита илом и тиной, слой этой слякоти повсюду достигал нескольких дюймов, а в одном из углов был намного глубже. Мебель, в беспорядке сдвинутая вместе — столы, диваны, стулья — являла собой одну покрытую грязью кучу. Все в комнате казалось перевернутым вверх дном — кроме разве что нескольких висящих вкривь и вкось на стенах картин. Когда я встал, чтобы идти, под ногой у меня захрустело стекло.
В коридоре лежало наполовину скрытое илом тело, которое я заметил лишь споткнувшись о его ноги. Уставившись на него, я в первый момент решил, что наткнулся на Перси Биши Шелли. Не знаю, чем было вызвано это впечатление, хотя тело и принадлежало молодому человеку примерно того же возраста, что и Шелли. Вероятно, его настолько зачаровало зрелище наступающих вод, что он не успел вовремя от них ускользнуть.
Я начал подниматься по лестнице. Тут все было в полном порядке — хотя атмосфера заброшенности и неверный свет моей зажигалки и придавали всему мрачный колорит. Я попытался изгнать мысль об утонувшем Шелли, вызывая в памяти образ вступающей в волны Женевского озера Мэри — обернувшейся взглянуть на меня через плечо; но вместо этого передо мной встал другой, несравненно более кровожадный образ — образ прыгающего ко мне огромного человека, не самая удачная картина для поддержания духа в сложившихся обстоятельствах.
Снизу до лестничной площадки доносился слабый непрерывный шум. Этот звук порождали ил и влага, тот звук, который вызывает в памяти пустынное морское побережье с далеко отхлынувшими в час отлива волнами под бездонными небесами. Обуздав свои страхи, я начал открывать двери.
И сразу же наткнулся на комнату молодого утопленника — в этом не было никаких сомнений. На окне были спущены шторы. У разобранной постели стояла керосиновая лампа. Я зажег ее, убавил фитиль.
У него была уйма одежды, которая больше ему не понадобится. Я обтер лодыжки покрывалом с кровати и выбрал из платяного шкафа пару довольно щегольских брюк. Из обуви мне подошла только одна пара, и были это лыжные ботинки.
Они оказались сухими и весьма добротными; мне они пришлись по душе.
Отыскал я также и нечто, что счел спортивным пистолетом, его серебряную рукоятку украшала изящная гравировка. Я сунул пистолет себе в карман, хотя и не представлял, как он действует. Больше пользы сулили лежавшие на туалетном столике монеты и банкноты, их я отправил вслед за пистолетом.
После этого я почувствовал, что готов на все. Усевшись на кровать, я попытался разобраться, не стоит ли устроить очную ставку с домочадцами
Франкенштейна. После катастрофы им едва ли удастся так легко заручиться поддержкой полиции. Рассуждая подобным образом, я и заснул. Что ни говори, собственность действует успокаивающе.
16
Переливчатый шепот ила по-прежнему наполнял дом, когда я проснулся и в сердцах уселся — ведь я же не собирался спать. Чадя, догорала лампа. Я убавил до предела фитиль и выглянул из-за шторы на дом Франкенштейнов. Ни огонька. У меня не было ни малейшего представления, сколько я проспал.
Пора было уходить. За первым опытом взлома должен последовать второй. Я проникну в дом напротив, чтобы на месте определить, где находится Виктор.
Чтобы снова не вляпаться в устилавший первый этаж слой ила, я вылез через окно на лестнице.
Перед выходящими на улицу воротами я замер. Позвякиванье сбруи, ленивое цоканье копыт о камень! Выглянув в щелку между створками ворот, я увидел, что у подъезда Франкенштейнов стоит лошадь, запряженная в фаэтон — так, мне кажется, назывались подобные открытые четырехколесные экипажи. Скорее всего, как раз лошадь и потревожила мой сон.
Я выскользнул на улицу и замер в тени, дожидаясь, что же произойдет.
Через мгновение рядом с домом замаячили две фигуры. Несколько приглушенных слов. Одна из фигур снова растворилась в темноте. Другая смело шагнула вперед, через боковую калитку вышла на улицу и забралась в фаэтон. Было темно, но у меня не оставалось никаких сомнений, что это — Виктор
Франкенштейн; тьма, в которой тонули все его движения, — до чего она ему шла!
Не успев толком устроиться внутри, он тут же нетерпеливо дернул за вожжи, окликнул лошадь, и они тронулись! Я перебежал улицу и, подпрыгнув, прицепился сбоку к фаэтону. Он потянулся за кнутом.
— Франкенштейн! Это я, Боденленд! Помните меня? Я должен с вами поговорить!
— Проклятье, это вы! Я думал что… ладно, не важно. Что, черт возьми, вам нужно — в столь поздний час?
— Я не замышляю ничего дурного. Мне просто надо поговорить с вами.
Я залез внутрь фаэтона и уселся рядом с ним. Он в ярости хлестнул лошадь.
— Неподходящий час для бесед. Я не хочу, чтобы меня здесь видели, понятно? Сойдете у Западных ворот.
— Вы никогда не хотели, чтобы вас видели, — и это часть вашей вины!
Из-за вашей неуловимости меня обвинили в убийстве. Вы это знали? Они засадили меня в вашу вонючую кутузку! Вы это знали? Вы предприняли хоть одну попытку, чтобы меня освободить?
Я был настроен на существенно более мирный лад, но меня рассердило все его поведение.
— У меня свои дела, Боденленд. Ваши меня не касаются. Люди убивают и людей убивают — так заведено испокон веку. И это тоже нужно изменить. Но я слишком занят, чтобы заниматься еще и вашими делами.
— Мои дела — это ваши дела, Виктор. Вам придется со мной смириться. Я знаю… знаю о чудовище, которое отравляет вашу жизнь!
До этого он погонял лошадь изо всех сил, но тут замедлил ее шаг и повернул бледный овал своего лица ко мне.
— Вы намекали на это в прошлый раз! Не думайте, что я не надеялся на эту тюрьму — что вас там сгноят заживо или, чего доброго, вздернут по обвинению в убийстве. Мне и без того хватает бед… Я обречен. Я работал только ради всеобщего блага, смиренно пытаясь продвинуть знания…
Как и в прошлый раз, он тут же переключился с вызывающей дерзости на защитную жалость к самому себе. Мы уже подъезжали к городским воротам. После потопа они разительно изменились. Огромные створки были сорваны с петель, так что теперь в любой час можно было беспрепятственно в них пройти. Мы промчались через них и очутились за городом. Франкенштейн даже не попытался меня высадить. Я более или менее разобрался в его чувствах. Ему было отчаянно нужно поговорить со мной, он нуждался во мне как в исповеднике, если не надеялся на мою активную помощь, но не видел, как прийти со мной к соглашению; его потребность довериться мне боролась с желанием меня отвергнуть. Припомнив те намеки на его взаимоотношения с Анри Клервалем и
Элизабет, свидетелем которых я нечаянно стал, я сообразил, что тем же конфликтом, вполне вероятно, помечены все его дружеские связи. Это рассуждение навело меня на мысль, что в отношениях с ним не стоит слишком сильно натягивать удила.
— Ваши благие намерения делают вам честь, Виктор, — и все же вы всегда бежите!
В коляске рядом с нами теснились корзины и ящики — он опять сбегал из дома.
