человеком, сражающимся со стихиями.
Бредя куда глаза глядят, я в конце концов наткнулся на бревенчатую хижину, построенную на поляне в покрывавшем эту часть горы лесу.
Нетронутый белоснежный сугроб, наметенный у самой двери избушки, убедил меня, что никто сюда за последнее время не наведывался. Расчистив снег, я сумел войти внутрь.
Там оказалось самое необходимое: огромная медвежья шкура, очаг, немного дров для растопки, колун и даже подвешенные к стропилам зачерствевшие чесночные колбаски. Просто роскошь! В углу висело распятие, под которым лежала Библия.
Я пробыл там три дня, пока снег не начал таять, срываясь большущими каплями с невысокой крыши. К этому времени я вполне оправился телом, вновь обрел зрение мой затекший глаз.
Превзойдя сам себя в попытках почиститься, я покинул хижину и отправился вниз по склону, в направлении, как я надеялся, Женевы. Мои потуги вновь выглядеть как нормальное человеческое существо оказались, очевидно, не слишком успешными — по пути я наткнулся на человека, склонившегося, чтобы напиться, над узеньким ручьем. Увидев меня, он подскочил на месте и с криками ужаса скрылся в кустах!
Теперь, когда мои мыслительные процессы опять вошли в свою колею, мне не терпелось разобраться, что за жуткая катастрофа обрушилась на эту часть света. Мне оставалось только предположить, что развал пространства — времени в мою эпоху медленно распространялся во все стороны от источника, словно этакое кровавое пятно, расползающееся по старой простыне, угрожая цельности многих глубинных его слоев. Эта идея повлекла за собой образ некоего постепенного разрушения всей ткани истории — до тех пор пока на некотором этапе разрыв всерьез не вступит во взаимодействие с созидательными эволюционными процессами. И тогда в далеком прошлом, например, в туманном Пермском периоде, им может быть нанесен достаточный урон, чтобы дальнейшее развитие жизни на Земле приостановилось. Это, конечно же, была слишком мрачная картина. Возможно, временные сдвиги в мою эпоху уже пошли на убыль.
Не исключено, что здешние повреждения — последний затихающий отголосок, перед тем как ткань пространства — времени окажется вновь подштопана.
Как бы ни обстояло дело с пространством, у меня были основания полагать, что перемещения во времени вряд ли оказались очень существенными.
Ибо что могло посетить меня в час моей глубочайшей слабости и снабдить меня пищей, как не проклятое творение Франкенштейна? И, если так оно и было, значит, драма воздаяния явно еще не разыграна до конца. Самое позднее, стояла зима 1817-го, разве нет?
Скоро я смогу это проверить. А пока по крайней мере одно казалось несомненным. Если я повстречался с Франкенштейновым чудовищем, значит, и его творец находится где-то неподалеку. Уж к нему-то я во всяком случае могу обратиться за помощью. Он просто обязан оказать мне некоторое содействие, зная, что я обладаю определенной информацией, которая поможет ему в преследовании его порождения.
Посему первым делом мне стоит его разыскать. Постаравшись не столкнуться кое с кем из его домочадцев…
Так рациональный ум строит свои рациональные планы. Ну а потом я добрался наконец до скалистого выступа, с которого любовался недавно
Женевой, и там меня постигло потрясение.
Город был на месте, в этом не могло быть никаких сомнений, но озеро исчезло — и то же относилось к возвышавшейся когда-то за ним Юре!
Вместо озера взгляд мой остановился на поросшей кустарником изрезанной пустоши. Там и сям пробивались жалкие деревца или же колючие кустарники, вдалеке поблескивало белое пятно — не то песок, не то снег; в остальном же среди всей округи нельзя было отыскать ни одной точки, которая могла бы привлечь глаз. Ни дорог, ни селений, буквально ни единого строения, ни намека на какое-то животное. Лишь глубоко и далеко прорезало почву русло какой-то реки, но ничто не свидетельствовало, что когда-то здесь было озеро — или ступала нога человека.
Долго не мог я оторваться от этого зрелища. Должно быть, случился еще один временной сдвиг. Но откуда и из когда явился этот непривлекательный пласт земли? Он был такой унылый и гнетущий, что я сразу вспомнил о байроновском пророческом стихотворении о смерти света, а также о краях, лежащих за Северным Полярным кругом. Казалось, что смещение захватило обширное пространство, заметно превышавшее тот ломоть, который отрезал вместе со мной 1816 год от года 2020-го, или же тот, который ранее отряжало к моему техасскому порогу неведомое средневековье. Запустению передо мной не было ни конца ни края.
Некоторое время я прокручивал в голове идею, что все эти временные сдвиги только на меня одного и действуют. Я устал и соображал не лучшим образом. Но потом до меня дошло: с подобными затруднениями столкнулся, вероятно, почти каждый обитатель того, что я когда-то считал своей эпохой; разрушительные последствия войны, чего доброго, разнесли по кусочку большую часть 2020 года по всей истории!
Из этого рассуждения следовало, что полоса целины вполне могла явиться из моего времени — эпицентра неполадок — и тем самым способна помочь мне вернуться в свое время!
С этой мыслью я продолжил свой спуск к столь изменившейся Женеве.
Хорошо знакомые мне ворота Пленпале были распахнуты настежь. За ними царил хаос. Уже давно наступило утро, и улицы были переполнены людьми и животными.
Наводнение причинило огромные разрушения, многие дома просто рухнули. Хотя оно и миновало, повсюду оставались его следы, например, проведенная им через весь город в семи футах над уровнем земли броская грязная черта, отмечавшая максимальный подъем воды.
Она метила и жалкие лачуги, и горделивые здания, церкви и статуи.
Улицы уже высохли. Потоп, следовательно, учинило не озеро, как я до сих пор думал; скорее всего, причиной его послужила река, чье пересохшее русло я созерцал не так давно с высоты холма.
Эта гипотеза в общем-то подтвердилась тем, что я увидел, когда пришел на набережную — или на то, что было набережной при наличии озера. Уровень этих новых засушливых земель оказался на несколько футов выше уровня Женевы.
Внезапно материализовавшись, река излилась прямо на улицы, затопив все, в том числе и тюрьму.
Кое-что уже было сделано, чтобы устранить следы опустошения. Я не заметил ни одного тела, хотя и не сомневался, что утонувших было немало.
Жалко смотрелись пострадавшие дома, а улочки и аллеи еще расчищали от обломков.
В кармане у меня завалялось несколько монет. Почти все я потратил на посещение брадобрея и на еду, после чего вновь почувствовал себя человеком.
Мое отрепье не слишком меня смущало, поскольку я заметил, что наводнение многих превратило в оборванцев.
Вот и дом Франкенштейнов! Он был слишком добротен, чтобы потоп мог причинить ему серьезный урон. Тем не менее и по его фасаду проходила грязная отметина, а сад оказался практически уничтожен. Растения умирали под настигшим их среди июля дыханием января.
Памятуя о том, что приключилось со мной, когда я в последний раз вошел в этот несчастливый дом, а также о том, что я — ускользнувший из тюрьмы заключенный, которого большинство из домочадцев Франкенштейна, ни секунды не колеблясь, отправило бы обратно за решетку, я пришел к выводу, что самым разумным будет установить за домом наблюдение, дожидаясь того момента, когда мне удастся поговорить с Виктором. Посему я обосновался в крошечной таверне на той же улице. В одно из ее окон мне были видны ворота особняка Франкенштейнов.
Шли часы, но о добыче моей не было ни слуху ни духу. Из боковой калитки вышел слуга, позже вернулся — и это все. Пока я ждал, меня осаждали сомнения. Возможно, мне стоило избрать другой план; возможно, надо было отправиться на виллу Диодати в надежде обезопасить моих тамошних друзей и союзников. По крайней мере, это сулило мне в перспективе вновь повидаться с Мэри Шелли. Ощущение ее присутствия никогда не покидало меня — в самые мои наигорчайшие часы ее милосердные явления утешали меня среди глубочайших невзгод. Хотя бы увидеть ее вновь!
Ныне я был всего-навсего беженцем. С помощью Виктора мне, пожалуй, удалось бы разыскать свою машину; к тому же мне казалось, что я смогу продать ему научную информацию и тем самым выпутаться из того неприятного положения, в котором оказался. Тогда приспеет время и отправиться на поиски моей
