туманная головокружительность взгляда, такая спокойная уверенность улыбки… Но каково это - вонзиться по рукоять в только начинающую поспевать плоть претенциозной задаваки принцессы-полумади? Конечно же, это будет нечто совершенно иное, неизведанное…
Его мысли мучительно шарахались из стороны в сторону, корчились, метались вместе с ним по опустевшим залам и запутанным переходам дворца. Дворцовая обстановка подбиралась случайно, наудачу. Чертоги соорудили на месте бывших крепостных башен, флигеля прислуги - сымпровизированы из руин. Великое и роскошное, вызывающее жалость и полунищее могло стоять бок о бок. Те сильные мира сего, что жили здесь, высоко над городом, изнывали от тех же неудобств, что и ничтожнейшие из горожан.
Одним из таких неудобств можно было бы назвать замысловато преломленную линию границ неба, сейчас четко выделяющуюся на фоне затемняющих облаков над головой. Теплая мгла равнинного воздуха клубилась над городом - так кошка равнодушно сворачивается клубком над убитой мышью. Выцветшие паруса, деревянные флюгеры и маленькие ветряки кузниц торчали над крышами домов словно бесполезные символы попыток тех, кто пытался принести хоть немного свежести и прохлады страдальцам в подземных казематах. Шагая по лабиринту своей обители, король прислушивался к ритмическим скрипам деревянных флажков умоляющего об отдыхе семафора, переговаривающегося в сумерках со своим далеким товарищем. Только раз ЯндолАнганол поднял голову, будто привлеченный заунывным пением неуклонно приближающегося рока.
Вокруг уже никого не было, только стража. Стражники, по большей части двурогие, стояли за каждым поворотом. С оружием наперевес или на караул, неуклюже марширующие и сменяющие друг друга воины королевской гвардии были сейчас единственными хозяевами дворца и хранителями его тайн.
Шагая сквозь сгущающиеся сумерки, король салютовал стражникам, почти не замечая их. На целом свете остался только один человек, от кого он еще мог надеяться получить совет. Возможно, совет, порожденный подлыми намерениями - но так или иначе он его услышит. Создание, о котором шла речь, само по себе было одной из тайн дворца. Король шел к отцу.
По мере того как Орел все ближе подходил к той глубинной, внутренней части дворца, где томился в заточении его отец, в коридорах росло число стражей, замирающих навытяжку при появлении государя с такой удивительной стремительностью, словно от его царственной особы исходил какой-то особый флюид, в мгновение ока замораживающий тела людей. В резных каменных выемках кишели и пищали летучие мыши, из-под ног короля порой разбегались куры; но в остальном дворец хранил странное безмолвие, как будто, как и хозяин, был погружен в нелегкие размышления о сложном выборе.
По каменной лестнице король спустился к площадке с крепкой деревянной дверью в дальнем конце. У находящегося здесь стражника-фагора не были отпилены рога, что должно было подчеркивать его принадлежность к высшему военному рангу.
– Я хочу войти.
Без единого слова фагор достал ключ и, отперев дверь, приоткрыл ее перед монархом. Толкнув дверь, король Орел начал спускаться дальше, осторожно нащупывая в темноте ступеньки и придерживаясь рукой за железные перила. Мрак, и без того почти непроглядный, сгущался еще больше, по мере того как ступени уходили спиралью вниз. У подножия лестницы имелась еще одна площадка со второй запертой дверью и новым стражником. По мановению королевской руки отперли и эту дверь.
За этой последней дверью крылся застенок его отца, темный и сырой, состоящий из трех каменных комнат-мешков.
Погруженный в свои мысли, король вздрогнул, когда холод и влага внезапно пробрали его до костей. В глубине его души шевельнулось раскаяние.
Отца, короля ВарпалАнганола, он нашел в третьей комнате - завернувшись в одеяло, тот сидел на деревянном табурете и неотрывно смотрел на полено за решеткой камина, тлеющее и не желающее разгораться. Сквозь маленькое окошко, прорезанное высоко под потолком и забранное решеткой, в комнату проникали остатки света угасающего дня. Старик на табурете поднял голову, моргнул и чмокнул губами, как будто увлажнял горло, чтобы заговорить, но так ничего и не сказал.
– Отец, это я. Тебе так и не принесли лампу?
– Я пытаюсь высчитать, какой сейчас год.
– Сейчас 381-й, зима.
С тех пор как он в последний раз видел отца, прошло уже несколько недель. Свергнутый король стремительно старел и скоро должен был присоединиться к сонму теней, скитающихся по каменным переходам дворца. Воспоминания о нем станут легендами.
ВарпалАнганол встал и повернулся к сыну, цепляясь рукой за каминную полку.
– Не угодно ли присесть, сын мой? К несчастью, здесь только один стул. Мои покои очень скудно обставлены. Садись, а мне не помешает немного постоять.
– Спасибо, отец, не стоит беспокоиться, я не хочу сидеть. Я пришел поговорить.
– Нашелся ли твой сын - как бишь его? Роба? Ты нашел Робу?
– Роба сошел с ума - теперь об этом знают даже иноземцы.
– Помнишь, ведь он и в детстве любил пустыню. Я возил его туда вместе с его матерью. Такое голубое и бескрайнее было небо…
– Отец, я хочу развестись с Кун. Вопрос касается государственной стабильности.
– Что ж, ты сможешь запереть ее здесь, со мной. Мне очень нравится Кун, она такая милая женщина. Конечно, тогда нам понадобится еще один стул…
– Отец, мне нужен совет. Я пришел просить у тебя совета.
Старик медленно опустился на стул. Подойдя к нему в несколько стремительных шагов, Орел присел на корточки, чтобы видеть его лицо, озаренное трепещущими бликами пламени камина.
– Я хочу говорить с тобой о любви, чем бы она, любовь, ни была. Ты выслушаешь меня и дашь совет, да, отец? Говорят, любви покорны все. И находящиеся на самом верху, и несчастные из низов. Я люблю нашего Всемогущего Акханабу и каждый день совершаю ему службу; я его наместник на земле. Превыше всех живых женщин в мире я люблю мою МирдемИнггалу. Ты знаешь, я убью любого, кто взглянет на нее неподобающе.
Король замолчал. Наступила пауза, во время которой его отец собирался с мыслями.
– Ты хороший фехтовальщик, как я слышал, - наконец прошелестел старик.
– «Любовь подобна Смерти», так, кажется, говорят поэты? Я люблю Акханабу и люблю Кун. Но где-то под покровом этой святой любви - в последнее время я чувствую это особенно явственно - кроется напряженный сосуд ненависти. Разве это нормально, отец, скажи? Чем я прогневал Акханабу, что он так запятнал мои чувства? Или это дьявольский соблазн? Неужели все люди порой испытывают это?
Старик промолчал.
– Помнишь, когда я был ребенком, ты часто бил меня? Как ты меня бил! Наказывая, ты запирал меня в пустой комнате. Однажды ты запер меня в этом самом подвале, помнишь? Но я все равно продолжал любить тебя, любить беззаветно, не задавая себе никаких вопросов. Невинной роковой любовью мальчика к своему отцу. Но возможно ли любить кого-то без этой едкой струйки яда ненависти, сочащегося под спудом?
Прислушиваясь к словам сына, старик ерзал на стуле, словно не находя себе места из-за неизлечимой чесотки.
– Все повторяется, - наконец прошептал он. - Ничему нет конца… Не стоит надеяться, что новое поколение заживет по другим законам, будет страдать и радоваться по-другому. Твои муки порождены не ненавистью, а чувством вины. Вот что тебя изводит, Ян, - вина. Это чувство не ново, оно знакомо и мне, да и другим людям на земле. Это унижение, наследственное отчаяние и жалость впитаны нами с молоком матерей, за них Акханаба покарал нас вечными муками жары и холода. Насколько я успел заметить, женщины тут оказываются в лучшем положении, чем мужчины, - они менее чувствительны и страдают меньше. Мужчины правят женщинами, но кто правит мужчинами? Ненависть, о которой ты говоришь, вовсе не так плоха. Мне всегда нравилась ненависть, она развлекала меня и не давала скучать. Холодными ночами с ненавистью не так зябко.
– Послушай, отец, когда я был мальчиком, подростком, я ненавидел почти весь мир и каждого в нем живущего. Я ненавидел тебя за то, что ты не держал свое слово. Но вина - иное дело, чувство вины унизительно. Ненависть не дает падать духом, заставляет забыть вину.
– А любовь?
