молчаливой, беспомощной растерянности Джека или покорного смирения матери. Здесь он по крайней мере мог отвечать не стесняясь. Он даже сказал Грэйс, что как брат и сестра они сейчас ближе, чем когда бы то ни было. — Ведь в пустыне я наверняка повстречаюсь с Фрименом. Любопытная это будет встреча, Грэйс; не знаю, что я стану делать, если мы с ним встретимся лицом к лицу и притом врагами.
— А что станет делать он, это тебя не беспокоит? — задетая, спросила она.
Гордон с состраданием усмехнулся: ему-то никакие принципиальные соображения не запрещали носить револьвер.
Мать сказала, что найдет способ посылать ему свои письма и письма Тесс. На этом, собственно, и окончилось прощанье: проливать слезы не в обычае англичан; когда рассвело, Гордон поцеловал мать в бледные губы, чувствуя, какую боль он ей причинил, обманув ее надежды. Теперь она должна искать моральной опоры в Джеке или даже в Тесс; желая хоть как-то ее ободрить напоследок, Гордон посоветовал ей немедленно написать Тесс с просьбой приехать. Он сказал это, сам не слишком веря в силу своих слов, но мать кивнула в знак согласия, и через минуту единственным, что еще связывало их обоих, осталась старая хэмпширская дорога, по которой Джек увозил его в Лондон.
Усаживая Гордона в вагон третьего класса поезда, который должен был доставить его и Смита в Париж, Джек был похож на заботливого и доброго старика, который и сам бы рад поехать вместе с молодыми, вернуться в прошлое, если б это было возможно. На его жалкую ласковую улыбку было тяжело смотреть, и Гордон стал уговаривать его не дожидаться отправления. Джек, однако, не захотел уйти, не простившись со Смитом, а тот появился лишь за минуту до отхода поезда.
Смита провожал отец — рослый, внушительного вида господин, который, поздоровавшись с Гордоном, чуть ли не на руках внес своего не менее рослого сына в вагон; а потом, когда уже захлопали двери и кондуктор махнул флажком, он стоял на перроне, монументальный в своей солидности, и говорил какие-то общие фразы Джеку. Поезд тронулся, но Гордон все смотрел на этого человека, который вдруг возник из какой-то скрытой грани существования Смита, на мгновение обрел реальность и тотчас же вновь рассеялся вместе с Джеком в облаке миража. Это было страшное мгновение для Гордона; мысль о том, что он губит Смита, сдавила ему горло. И только вид длинных ног Смита, протянувшихся поперек купе, успокоил его и отвлек от тревожного и мучительного раздумья.
Книга третья
НЕФТЯНЫЕ ПРОМЫСЛЫ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
— Ждать, ждать, ждать! Это похоже на что угодно, только не на восстание племен, — говорил Гордон Бекру, не то жалуясь, не то обвиняя. — Даже кровожадный Бекр, я вижу, размяк и присмирел от такой жизни.
Бекр безучастно пожал плечами, и Гордон отошел от него, сердито вскидывая на ходу ноги, чтобы вытряхнуть из сандалий песок. Бесполезно было придираться к человеку, который до сих пор набожно оплакивал гибель своего друга Али, несколько месяцев назад сраженного пулей, предназначавшейся Хамиду.
— А все эти мерзкие нефтепромыслы! — снова заговорил Гордон. Далеко впереди, там, где земля пустыни сливалась с небом, обесцвеченная в знойном мареве, блестели серебром сооружения нефтеочистительного завода. — Не из-за пустыни спор и даже не из-за окраинных селений. Только вот из- за этого. С нефтепромыслами так или иначе связаны все, кого смог поднять на борьбу Хамид; на нефтепромыслах сидят легионеры Азми и смеются над нами, а Зейн только и ждет случая захватить эти нефтепромыслы в свои руки. Я же, дурак, служу им всем разведчиком, а сам ничего не знаю.
Бекр взобрался на своего мокрогубого верблюда и поехал прочь, ворча себе под нос: «Слишком много он хочет знать, этот человек, а доброго слова от него не жди; и ни ценить старых друзей, ни скорбеть об утрате их он не способен». Гордон пинками заставил своего верблюда подняться на ноги, сел и погнал его вслед за Бекром мимо спутанных клубков колючей проволоки, от которой они освобождали дорогу. На пути им попалось бедуинское семейство, состоявшее из одних женщин; на реденькой весенней травке у обочины дороги эти женщины пасли с десяток коз и черномордых овец. Гордон крикнул им, чтобы они сейчас же убирались подальше, не то легионеры, засевшие на нефтеочистительном заводе, перебьют их всех до одной. Но те в ответ стали жаловаться, что Хамид отнял у них мужей, дал каждому ружье и верблюда и угнал к себе на службу, а в заключение обрушились с бранью на Гордона и Бекра, называя их ворами и похитителями.
— Да о чем вы плачете? — с насмешкой крикнул им Гордон. — Хамид скоро даст вам землю, обогатит вас. Разве это не щедрая плата за нескольких жалких скотоложцев, которые били вас смертным боем?
Женщины завыли еще громче, и Бекр бросил им мешок фиников; Гордон же, не останавливаясь, продолжал свой путь и скоро очутился перед высокой оградой, за которой находились нефтепромыслы и нефтеочистительный завод. Оттуда открыли по нему огонь, и он окликнул Бекра: пусть послушает, как аккуратные английские пули вполне заслуженно стараются уложить его на месте. — Там, конечно, не ведают, в кого стреляют, — добавил он с горькой усмешкой.
Он остановил верблюда и, не обращая внимания на выстрелы, внимательно разглядывал повреждения в ограде, причиненные броневиком Смита. — Вот теперь я служу разведчиком Смиту, — сказал он, обращаясь к Бекру, но, оглянувшись, увидел, что Бекр предусмотрительно отстал и что он один. Он пожал плечами и, повернув верблюда, пустился вдогонку за длинной, тянувшейся по песку тенью Бекра, навстречу низкому солнцу пустыни.
Ночью генерал Мартин покинул осажденные нефтепромыслы и отправился искать Гордона. Без парламентерского флага, не таясь, в обычной своей одежде, он ехал по пустыне и звал Гордона (попросту выкрикивая его имя), и первые же встречные кочевники едва не убили его. Его отвели к костру Гордона. Знакомые голубые глаза хлестнули его пронизывающим насмешливым взглядом, но тотчас же снова полузакрылись в раздумье, Подали кофе; они пили и молчали, пока у генерала не истощилось терпение.
— Знаете, Гордон, — сказал он, — мне иногда приходит на ум, что вы своего рода солипсист. Если вы и признаете существование внешнего мира, то лишь в той мере, в какой это нужно, чтобы оправдать ваше представление о нем.
— Это что, приветствие по случаю моего возвращения в Аравию, — спросил Гордон, — или моральная оценка факта?
— Моя моральная оценка для вас едва ли существенна, — сумрачно возразил генерал и взмахнул рукой, чтобы отогнать назойливых ночных насекомых, привлеченных светом костра, тем же взмахом отгоняя остатки былых недовольств и сожалений. — А уж если на то пошло, может быть, совсем неплохо, что вы вернулись.
— Только не пытайтесь поддеть меня на удочку «пользы дела»! — сказал Гордон. — Что вам нужно? Знай я, что вы засели на промыслах вместе с Азми и его легионерами, я был бы, пожалуй, осторожнее.
— Да, вы очень неосторожны, Гордон, — укорил его генерал. — Сегодня утром мы вас видели через пролом в ограде. Если бы я не умерил пыл наших бахразских друзей, любой из них легко мог подстрелить вас.
Гордон улегся на ковер, нимало не тронутый проявленной генералом заботой о его жизни. Он словно
