позабыл и про генерала и про все на свете. Казалось, мерный ритм его дыхания — единственное, что имеет значение в бесконечности и тишине этой ночи.
— Странно, — генерал беспокойно оглянулся. — Мне все время мерещится запах жасмина. Не может же быть, чтобы в эту пору уже цвел жасмин.
Гордон, стряхнув с себя забытье, пояснил, что его люди жгут сухие жасминовые кусты («кощунство — варить кофе на вздохах влюбленных»). Генерал обвел взглядом россыпь мерцающих огоньков и спросил Гордона, что за люди у него на этот раз.
— Хамид возвратил вам всех ваших бродяг? — добродушно осведомился он.
— Всех, — ответил Гордон, — кроме тех, которые пали жертвой предприимчивости Фримена. Я доверил этих людей Хамиду, он взял их на жалованье, и они стояли лагерем у городских ворот. Но Фримен послал бахразский самолет, который сбросил на них парочку бомб для наведения порядка, и двадцать человек были убиты на месте. А пока подоспел Хамид, успели умереть еще двое.
— А-ах! — Вздох генерала выражал абстрактное сострадание, но к нему примешивалось вполне конкретное презрение по адресу соотечественника. — Как встретил вас Хамид? — мягко спросил он.
— Как настоящий мужчина! Он плакал, и я тоже.
— А как он отнесся к возвращению Смита?
— Смита? — Это имя вызвало у Гордона раздражение. — Так же, конечно! Они тут все носятся со Смитом. «Любимый брат», «чистая душа», иначе его и не называют.
— Меня удивляет, что он поехал с вами. Когда мы последний раз виделись в Англии, мне показалось, что он очень увлечен своим планом — осесть на месте и в компании с вашим братом заняться промышленной деятельностью. Но, разумеется, там, где дело касается Аравии, вы и Смит друг от друга неотделимы…
Гордон подбросил в костер сухую ветку. Ветка вспыхнула; он проворно отдернул свои хваткие пальцы и отвернул от огня раскрасневшееся лицо. — Я привез с собой Смита, потому что он мне нужен, — сказал он хмуро. — Когда здесь все кончится, я сейчас же отправлю его назад, в Англию, к моему брату.
— Когда здесь все кончится, — повторил генерал; и, принимая его формулировку, спросил: — Ну, а Гордон что намерен делать, когда здесь все кончится?
Гордон пожал плечами. — А не все ли равно? На этот раз я буду служить восстанию до самого исхода. Никаких обетов изгнания, никаких компромиссов. Все свое прошлое, настоящее и будущее я вложил в дело восстания племен и теперь должен оправдать это. Ничего другого для меня не существует. На этот раз, генерал, я дождусь успешного окончания борьбы.
— Если только она окончится успешно, — глубокомысленно заметил генерал. — Но сейчас вопрос даже не в этом, а в том, чтобы она вообще окончилась. Как нам привести ее к концу, Гордон?
Гордон усмехнулся. — Если этот вопрос должны решать мы с вами, генерал, что ж, вступим в бой, ведь вы давно этого хотели.
В словах Гордона была насмешка, но беззлобная; и когда генерал напомнил, что им уже однажды пришлось вступить в бой из-за аэродрома — в ходе прошлого восстания — и что он, кадровый военный, выиграл этот бой, Гордон устало возразил:
— Раз вы выиграли бой, генерал, зачем же вы здесь и ведете его снова?
Генерал повернул голову к закутанной фигуре, вокруг которой все больше и больше сгущалось безмолвие ночи. — Это уже другой бой, Гордон, и восстание тоже другое. Думаю, что это новое восстание вам так же не по душе, как и мне. Должно быть, друзьям Хамида, бахразским революционерам, удалось обойти его, иначе он едва ли ввязался бы в их бессмысленную игру с нефтепромыслами.
На мгновение Гордон оживился. — Не такая уж это бессмысленная игра, как вам кажется, — ядовито заметил он. — Вероятно, цели и убеждения городских рабочих так же чужды Хамиду, как и мне, но нефтепромыслы — та цена, которой он готов заплатить за их помощь. Вы отлично знаете, что восстание племен было бы немыслимо, если бы городские фанатики не подорвали гнилую монархию, которая вашими стараниями двадцать лет разъедала Бахраз. Теперь с этим покончено…
Генерал кивнул головой. — Знаю.
— …и восстание племен благополучно завершится! Так что на вашем месте, генерал, я бы спешно ретировался с нефтепромыслов и предоставил Азми с его болванами легионерами ожидать там кровавой развязки.
— Но я хочу предотвратить эту кровавую развязку! — Легкий порыв ветра вдруг налетел на них из пустыни; генерал встал, ловя ртом этот ветер, чтобы наполнить его беспокойной силой слова, которые должны были прозвучать. — Если понадобится, мы дадим вам захватить промыслы.
Гордон задвигался, уклоняясь от дыма, который ветер сносил в его сторону.
— «Вам» — это, разумеется, значит кочевникам, — поспешно добавил генерал, — а не вашим бахразским союзникам, засевшим в горах.
Гордон вздохнул. — Тогда ступайте к Хамиду, генерал. Со мной вам нечего об этом говорить.
— Нет! Я хочу говорить именно с вами!
Гордон встал. — В любом другом месте пустыни ночной ветер чист и приятен, — заметил он. — А здесь он едкий и тошнотворный, потому что весь пропитан запахом кислот, газов, нефти. Я ненавижу эти нефтепромыслы, генерал. Сказать не могу, как они давят на мою душу. Прежде всего самим фактом своего существования, тем, что в них, в машинах, которые там находятся, заключена сила, лежащая вне нас. В Дептфорде, в Дагенэме я еще могу примириться с этим, но здесь, на краю девственной пустыни, это оскорбительно и невыносимо. Хуже того: в этих нефтепромыслах гибель любых надежд на вольную-жизнь Аравии. Они вдруг оказались сильнее всех заветных устремлений кочевников и всех бахразских революций, потому что право араба на жизнь теперь неразрывно связано с существованием этих промыслов и с борьбой за овладение ими. Тот, кто решает судьбу этого проклятого места, тем самым решает судьбу Аравии независимо от идей или сознательных целей любого из нас.
Генерал выждал немного, но Гордон умолк.
— Теперь вы понимаете, почему я пришел к вам, — сказал генерал. — Именно к вам, а не к кому-либо из арабов, даже не к Хамиду. Лучший способ уладить дело, Гордон, это нам с вами мирно договориться обо всем. — Генерал снова выждал, но Гордон не проявил никакого интереса к услышанному, и тогда генерал стал развивать свою мысль, поясняя, что он договорится с Азми и легионерами, так что Гордон, действуя от имени кочевников, сможет легко и быстро занять нефтепромыслы. А тогда уже все урегулируется переговорами, которые будут вестись с племенами и только с племенами. Гордон может выступить как представитель племен, а сам генерал Мартин — как представитель английского правительства, или промышленной компании, или иной организации владельцев.
— Владельцев? А кто же будут эти владельцы? — запальчиво спросил Гордон.
— Кочевникам ни к чему разработки и очистительные сооружения, — ответил генерал. — Это все должно остаться в наших руках. Но мы, конечно, заключим новое соглашение непосредственно с Хамидом и племенами.
— А ваших верных бахразцев вы, значит, решили оставить с носом?
— Бахраз — особая проблема, Гордон. Нам незачем входить в ее обсуждение. Но я еще раз хочу подчеркнуть, что занять промыслы мы позволим вам и кочевым племенам, но не вашим союзникам — бахразским революционерам. Эти промыслы не для фанатиков города и крестьянства.
— А тут уж, пожалуй, не вам решать. — Кривая усмешка Гордона не скрывала его собственного поражения в этом вопросе. — Хамиду промыслы не нужны, но они нужны его союзникам-революционерам. Я ведь уже сказал вам, что это и привело нас сюда.
— Так знайте же: мы скорей взорвем на воздух и промыслы, и нефтеочистительный завод, чем допустим, чтобы все это попало в руки бахразских революционеров.
— Ступайте к Хамиду, генерал!
— Нет. В этом-деле я могу доверять только вам. Вам или никому.
Гордон сплюнул в знак возмущения, как настоящий араб. — По-вашему, меня легче подкупить, чем Хамида?
— Вас трудней обмануть, — ответил генерал. — И я вас знаю, Гордон. Я никогда не сомневался, что в решительную минуту вы окажетесь в такой же мере англичанином, в какой теперь прикидываетесь арабом.
