биологов.
— Мне до этой борьбы дела нет, — сказал Гордон. — Единственная борьба, которая меня здесь интересует, — восстание племен; и не нужно мне никакой другой философии и религии.
Как только слово «восстание» было произнесено, все кругом вдруг преобразилось в его свете. Нищие странники в черных одеждах обернулись сирийскими революционерами, сеиды с суровыми лицами — религиозными пропагандистами, а сонные толстяки — купцами, разоренными восстанием, из-за которого пришла в упадок вся торговля в крае. Нашелся даже человек, который вслух стал возражать против этого слова, понося чужеземцев, являющихся сюда учить их политике. Было, однако, ясно, что он имеет в виду не Гордона, а кого-то другого. И сразу воцарилось настороженное молчание, окончательно утвердившее Гордона в мысли, что тут действует еще чья-то рука. Он удвоил внимание, но говорить ничего не стал.
Ашик тоже насторожился. — Если Хамид прислал тебя для разговора о восстании, я этому очень рад, — сказал он и ткнул в Гордона высохшим пальцем. — Обоих вас я люблю и, может быть, смогу помочь вам…
— Хвала аллаху… — начал было Гордон.
— …Но это — завтра. А сегодня будем беседовать только о боге и мире.
Поели, потолковали, легли спать; а на утро Гордон проснулся все с тем же досадным ощущением, что здесь поработала какая-то чужая рука. Кто-то вел здесь в городе переговоры с Ашиком, и эти переговоры уже вызвали ропот и недовольство при дворе старого шейха. И этот кто-то не был англичанином; английские приемы в таких делах обычно сразу можно было распознать. Тут действовала какая-то другая, более близкая арабам сила, и было что-то тревожное в том, как она заставила насторожиться Ашика и всех остальных.
Вместе со Смитом Гордон шел узкими улицами, мимо каменных строений, глинобитных хижин и островерхих шатров. Ему хотелось взглянуть на базар, который дал существование городу. Базар был пуст.
— Даже запах исчез, — сказал Гордон, когда они остановились у выхода на базарную площадь. Здесь когда-то гуртовщики скупали у кочевников овец и потом продавали их торговцам из Бахраза, за каждую овцу получая втройне: отдельно за тушу, отдельно за шерсть и отдельно за требуху и копыта.
С базарной площади они пошли к городским воротам. Сразу за воротами начиналось песчаниковое плато, обращенное к пустыне. Вдали высились горы Камра, а с другой стороны, на расстоянии нескольких сот ярдов, виднелся бахразский форт.
— Вот он, форт, видите? — сказал Гордон Смиту.
— Непонятно, — сказал Смит, — зачем мы настроили этих фортов чуть не под самыми городскими стенами. Вот и у Истабала есть такой форт, его построила Индийская армия еще после первой мировой войны. Какой в этом смысл?
Гордон приставил ладонь ко лбу в защиту от розового утреннего солнца. — Это была идея полковника Уинслоу. Он задумал создать своего рода современную циркумвалационную линию. Большой знаток древности этот Уинслоу. Светоч культуры, можно сказать. Когда он в двадцатых годах появился в Бахразе, он рассчитывал у каждого селения пустыни построить по такому форту.
— Но зачем? — недоумевал Смит. — Ведь от одного самолета больше проку, чем от всех этих фортов, вместе взятых.
— Совершенно справедливо. Но в то время до этого еще не додумались. Уинслоу предупредил события. У него была своя теория управления колониями: «Прежде всего туземцам нужно показать достаточно крепкий кулак, а затем пусть управляются сами; и чем хуже, тем лучше». По теории Уинслоу, империи угрожает крах, когда ее правящие силы размениваются на мелочи полицейского администрирования. Вот в чем все дело. Вот зачем он создал свой синештанный Арабский легион.
В форте протрубил сигнальный рожок, и Гордон презрительно засмеялся.
— Все, как двадцать лет назад, — сказал он. — Когда форт был построен, Уинслоу поднялся на этот холм и сказал Ашику, что теперь с полестней солдат и четырьмя пушками можно навсегда обеспечить мир в этом районе, потому что — вздумай только Ашик проявить непокорность — десяток снарядов обратит его прелестный город в кучу развалин.
Они шли по серой дороге следом за двумя женщинами, несшими на голове кувшины с водой, и Гордон попытался было проскочить вместе с ними в ворота форта, но часовой в синей форме легионера преградил ему дорогу.
— Тебе чего? — спросил он грубо.
— Ничего, господин, ничего, — ответил Гордон по-арабски, разыгрывая роль наивно-дерзкого бедуина. — Я только хочу посмотреть, что там, за этими стенами. Ничего больше. А ты разве араб, господин? Нет, не может быть.
— Почему не может быть, болван?
И Гордон в объяснение разобрал его по косточкам, упомянув все, что придавало ему такой чуждый, неарабский облик — от заостренного верха каски до длинных синих брюк и начищенных башмаков, от гетр до блестящих пуговиц. Он начал, не выходя из роли, с грубоватой развязностью невежественного сына пустыни, но вскоре заговорил по своему, по-гордоновски, беспощадно высмеивая гусарский маскарад, придуманный полковником Уинслоу, с чьей легкой руки и другие начали выряжать арабов в это шутовское сочетание прусского солдафонства с английской чопорностью. «Закалите их душу и научите их гордиться своими башмаками», — учил Уинслоу; и Гордон, видя перед собой живое воплощение этой системы, не жалел насмешек. Он издевательски смеялся в лицо часовому, советовал ему раздеться догола, не стесняясь женщин, — все-таки он тогда будет больше похож на араба.
Часовой вдруг шагнул вперед и с силой наподдал Гордону ногой в мягкую часть. — Вот тебе за твои шуточки, — сказал он.
Гордон притворился удивленным — хоть явно сам старался раздразнить часового так, чтобы тот или схватил его, или ударил.
— Этому ты тоже от бахразских инглизи научился? — закричал Гордон, отскакивая туда, где часовой не мог достать его. И снова, теперь уже издали, принялся осыпать солдата оскорблениями. Войдя в раж, он поднял с земли камень и запустил им в легионера со словами: — Это тебе за твои английские башмаки!
Часовой успел увернуться. — Проваливай отсюда! — крикнул он Гордону. — Я не хочу связываться с тобою. — И вдруг расхохотался самым добродушным образом, сумев оценить соль насмешек Гордона, хотя предметом этих насмешек и был он сам. — Ступай, ступай туда, откуда явился, — крикнул он опять. — А если еще придешь швыряться камнями, я закую тебя в кандалы и отправлю на дорожные работы. Там будешь перебрасывать камни с утра до вечера.
Смит подметил непривычную ярость в глазах Гордона и испугался.
— Не обращайте внимания… — беспомощно взмолился он.
Гордон оглянулся и увидел круглое лицо Смита, его глаза, на которые стекал со лба пот, его обвислые усы. — И вы туда же! — насмешливо произнес он по-арабски.
— Ах, да будет вам! — с раздражением вырвалось у Смита.
Гордон удивленно поднял брови. Но через секунду в глазах у него появился веселый, озорной блеск. — Милый вы мой Смитик! — сказал он почти с нежностью. — Вот кому должен принадлежать мир: деловым, здравомыслящим Смитам. — Он снова повернулся к часовому. — Если уж ты не можешь поймать меня, друг, советую всадить мне заряд в спину: одним опасным человеком меньше будет.
— Йа махвус![9] Убирайся вон! — был ответ.
Они пошли обратно в город, и все время у них было чувство, будто солдат целится им в спину, но не решается, или, вернее, не догадывается спустить курок.
Вечером они снова увиделись с Ашиком. На этот раз он принял их в увешанной коврами дальней комнатке, окна которой выходили в сторону мечети. «Здесь тише, чем в других комнатах», — пояснил он им, но его слова едва не заглушил визг радио, доносившийся снизу. Гордону пришлось орать во весь голос, чтобы перекричать этот визг, и притом стоя чуть ли не нос к носу со стариком; это, правда, требовало излишних физических усилий, но зато так было почему-то легче вести разговор о деньгах. Когда Ашик, услышав магическое слово, с хитренькой улыбкой переспросил, чего от него хотят, Гордон придвинулся еще ближе и закричал в глухое ухо старика:
