чуть не весь наш бензин. Придется пополнить запас, иначе машины на далекое расстояние идти не могут.
Слушая гул восхищения, поднявшийся вокруг машин, Гордон смотрел на своего английского собрата и думал о том, что, будь у Смита уменье овладеть людьми и вдохновлять их на большие дела, эти три машины завоевали бы ему безраздельную преданность толпы, переполнявшей вади. Он и сейчас пользовался общим расположением и доверием; и хоть кругом и посмеивались над его физиономией типичного англичанина, над его брюками, мягкой, рассыпающейся шевелюрой и слезящимися глазами, но любой из этих людей готов был пойти за ним всюду, куда пойдут его большие механические звери.
— Почему вы не ушли, Смит? — спросил его Гордон. — Почему, скажите? Ушли бы лучше и позаботились лично о себе.
Смит ожидал похвалы, а услышал насмешку. — А с какой стати мне было уходить? — спросил он, явно обиженный. — Ведь нам же предстоит захват аэродрома! Разве не это ваша цель?
— Да, черт возьми, да! Именно это моя цель, — сказал Гордон, и в его ответе Смит почувствовал не иронию, а что-то иное. — Да! Пора уже нам взять аэродром! Взять — и покончить с этим! — Голос Гордона звучал глухо. — Как ваши горе-водители справляются с песками пустыни?
— Не знаю. Мы ни разу не выезжали из вади, я боялся, что нас могут заметить.
— Попробуйте выехать как-нибудь ночью. Надо же вам испытать своих учеников на деле. Кстати, как вы их отбирали?
Смит тряхнул головой; проявленный Гордоном интерес мгновенно растопил его обиду. — В водители просился весь лагерь. Я взял тех, кто мне казался более исполнительным. Минка так приставал ко мне, что пришлось и его взять. Он хоть не первый раз в жизни видит автомашину.
— Но ведь техника требует дисциплины, а дисциплина и Минка — это несовместимо.
— Представьте себе, он с самого начала отказался от всякого озорства и взялся за дело вполне серьезно. Даже чересчур серьезно. Сейчас он у меня лучший ученик. И не упускает случая покомандовать другими. Он уже научился орудовать гаечным ключом.
— Гаечным ключом! — Гордон оглянулся и увидел Минку, который в эту самую минуту вылезал из люка башни. Он ругнул кого-то, оставшегося внутри, затем соскочил на землю и принялся с деловым видом расхаживать вокруг броневика, время от времени тыча босыми пятками в шины и начальственно покрикивая на окруживших машину бедуинов в лохмотьях. Заметив Гордона, сидевшего на скале, он широко ухмыльнулся.
— Минка! Иди сюда!
В мгновение ока Минка вскарабкался наверх, успев осыпать бранью тех, кто ему попался на дороге. — Господин! — кричал он Гордону еще издали. — Ах, господин, какие замечательные штуки эти машины! Не трать больше времени, йа Гордон. Сядем на машины, поедем и сокрушим всех бахразцев. Имса-хум! И-дим-хум![14] Как наподдадим им в зад!
Он волчком вертелся вокруг Гордона, выкрикивая свой новый боевой клич.
— А как же верблюды? — спросил его Гордон.
— Нет, нет, Гордон! Ты меня больше не сажай на этих глупых животных! Позволь мне оставаться с машинами и со Смит-пашой. Умоляю тебя, Гордон.
— А Нури?
Оказалось, что маленький Нури не захотел отстать от своего неугомонного дружка. Гордон взглянул и увидел мальчика в люке башни; странно было, что из железного ящика вдруг вылезает такая хрупкая, грациозная фигурка.
— Знаешь, я теперь кто, Гордон? — сказал маленький Нури, сморщив свое безмятежное, ясное лицо. — Меня дразнили верблюжатником, а теперь вот я при машине. Я техник-механик.
— Это он из-за меня! — закричал Минка. — Я сам пошел и его потащил.
— Минка не хотел идти без маленького Нури, — сказал Смит. — Ну, я приставил Нури к башенному орудию, и показал ему основные приемы. Ничего, справится. Он маленький, ему легко изворачиваться там в тесноте.
— Значит, с верблюдами покончено? — спросил Гордон маленького Нури. — Ты предпочитаешь, чтобы тебя насмерть растрясло в этой железной клетке или чтобы дым выел тебе глаза?
— Нет, Гордон. Но я хочу быть вместе с Минкой! — Нури переминался с ноги на ногу, озадаченный этим выбором, который он уже сделал. Вольнолюбие погонщика верблюдов отступило перед более сильным, более глубоким чувством — человеческой привязанностью.
— А со мной, значит, уже не поедешь? — спросил Гордон, зная, что этим он совсем расстроит мальчугана.
— Нет, нет, господин! — вскричал маленький Нури. — Я поеду с тобой. Вели Минке забыть про машину, и пусть все будет, как было раньше. Хорошо? — Голос его звучал умоляюще, но какие-то нотки предвещали один из тех приступов ярости, которые с ним иногда случались, — и виноват был Минка, толкавший его в бок, чтобы он замолчал.
— Не нужно. Отправляйся вместе с Минкой, — сказал Гордон, решив про себя, что раз уж он лишился одного из своих маленьких друзей, ни к чему ему держаться за другого.
— Я поеду с тобой, — уже строптиво настаивал Нури.
— Ты ведь все равно будешь со мной.
Но маленький Нури все еще был на грани вспышки.
— Тебе же не придется все время сидеть в машине, — ласково сказал Гордон. Он теперь знал, что стоит ему захотеть, и он вернет себе обоих — даже Минку.
Нури просиял, обрадованный таким решением вопроса. Он даже засмеялся от радости и стал просить у Гордона прощения за свою полуизмену.
— Ступайте оба, только не вздумайте баловаться с машиной, — сказал Гордон, жестом отсылая их вниз, к их новому господину. И снова он пожалел о том, что Смиту и в голову не приходит, какую он одержал победу, едва не отняв у него привязанность этих двух юнцов. Он посмотрел на Смита, и таким недоуменно- тоскливым был этот взгляд, что Смит решил: ну, все в порядке, он прощен и даже заслужил одобрение.
Но в холодном, суровом мире Гордона, видно, что-то произошло за время его одиноких странствований. Фримен и Мустафа пользовались теперь в лагере полной свободой, и Мустафа, безобразный сборщик налогов, успел даже сделаться общим любимцем; сначала ему поручали всякую грязную работу, донимали его придирками и насмешками, порой даже били; однако ничто не могло вывести его из себя, заставить быть грубым и невежливым даже с дикарями, и этим он в конце концов снискал себе расположение отходчивых сынов пустыни — теперь они называли его братом и готовы были делить с ним все, что имели. Гордон, увидя пленников на свободе, нахмурился.
— Кто разрешил им разгуливать по всему лагерю? — спросил он.
— Я разрешил, — ответил Смит. — Фримен дал мне слово, что они никуда не убегут. А держать их под стражей было очень трудно. И потом я был уверен, что вы бы этого сами не захотели. В разговоры я с ними не вступаю, — добавил он, словно желая подчеркнуть свою лояльность.
— Вы дурак, — сказал ему Гордон. Проявления самостоятельности и лояльности со стороны Смита на этот раз не смешили, а раздражали его. Ему было не до смеха. — Выведите англичанина в пустыню и отпустите на все четыре стороны. А потом скажите Бекру, пусть выведет Мустафу и проткнет его своей саблей!
— Но он же ничего не сделал! — запротестовал Смит.
— Скажите Бекру, — настойчиво повторил Гордон.
— Сами скажите, — буркнул Смит. — Бекр теперь разыгрывает господина над этим полчищем бродяг, и с ним совсем сладу нет. Не вижу другого способа разговаривать с ним или с Али, как только взяв их за горло.
Гордон пожал плечами и уже готов был отдать Бекру приказ разделаться с бахразцем, но тут неожиданно подоспел Фримен и спас своего спутника тем, что посоветовал Гордону его остерегаться: Мустафа считает себя кровником Гордона и готов убить его при первом удобном случае. После такого предостережения Мустафа, разумеется, мог ничего не опасаться со стороны Гордона.
Но Фримен этим не ограничился, а предложил самому Гордону путь к спасению: если только Гордон образумится и перестанет путаться в дела племен, лондонские власти простят его, все его прегрешения
