оба восстания развернутся одновременно, они победят. А несогласованность или излишняя спешка могут привести к поражению.
— Ты все еще не веришь в нашу победу?
— Не верю! — коротко отрезал Зейн. — Чтобы победить, нужно ждать.
Но Хамида не могли поколебать поучения Зейна, они только вызвали у него раздражение. — Ждать? А как долго ждать? Сколько еще времени нужно твоим крестьянам и рабочим? Неужели они мало натерпелись? Почему вы не можете выступить сейчас? Чего дожидаетесь?
— Всенародного взрыва, всенародного возмущения.
Хотя Гордон и не думал, что Хамид способен подпасть под влияние Зейна, ему все же не понравилось их неожиданное сближение, все эти разговоры о согласованных действиях, о революции в Бахразе. Видно, Зейн все же кое-чего добился. Хамид мог спорить, возражать, но все это не прошло для него бесследно, и была, несомненно, доля вины бахразца в том, что Хамид так долго колебался и не принимал решения. Гордона это так удивило, что он решил прийти Хамиду на помощь и накинулся на Зейна.
— Уж если твоим землекопам еще не пора восстать против тех, кто сидит у них на шее, так они никогда не восстанут! — заявил он бахразцу. — Увязли с головой в своем болоте. Вся ваша революция — это барахтанье в болоте и ничего больше. А если вы даже и выберетесь оттуда, так чего ради? На что надеяться человеку, который всю жизнь копается в земле? Народная революция! Вам бы только чтоб у всех было сытое брюхо, башмаки на ногах и шапка на голове — и значит, можно кричать, что мы свободные люди. Нет уж! Нам этого мало. Это для вас вся свобода заключается в сытом брюхе. Народная революция!..
— Напрасно ты так пренебрежительно говоришь о народных революциях, брат, — кротко возразил бахразец; он казался тем невозмутимее, чем больше распалялся Гордон. — Если ты не понимаешь их значения, тебе не понять того пути, которым половина человечества выбирается теперь из болота истории.
— Истории? — протянул Гордон. — Что общего у землекопов с историей?
— Не об академической истории речь, конечно, — отозвался Зейн с неожиданной запальчивостью. — Народная нищета, продажность чиновников, жестокость и гнет — вот о чем говорит наша история. Но скоро всему этому придет конец. Великий бог! Нам ни к чему отвлеченные идеалы, о которых вздыхали свободные люди Запада, пока мы здесь тонули в беспросветной нужде. Их время прошло, инглизи! Пусть ваши философы разводят дискуссии о христианской морали и всяческих своих свободах. А для нас будущее — это новый мир, где мы сами будем хозяевами своей жизни, своей земли, своих станков и орудий. Пойми это, Гордон, а не поймешь — прочь с дороги!
— Это что — угроза? — спросил Гордон и стукнул Зейна кулаком по коленке, как делают арабы, принимая вызов. — Вот оттого я и презираю ваше учение! У вас брюхо хочет поглотить разум. Вы так же опасны, как то, что вы стремитесь разрушить.
— Опасны? Для кого?
— Хотя бы для меня.
Зейн в свою очередь с нешуточной силой стукнул по колену Гордона. — Не в опасности дело, Гордон, — сказал он. — Все дело в выборе. Твой разум может воспринимать этот выбор как правильный или как ошибочный, но если ты станешь метаться от одного мира к другому, — смотри, как бы оба тебя не оттолкнули.
В пылу спора они не заметили, как Хамид вышел из шатра. Только когда спор достиг такого накала, что стало ясно: без вмешательства со стороны его не кончить, — они оглянулись и увидели, что остались одни. Два маленьких человека с ввалившимися глазами, над которыми нависли густые брови, сидели друг против друга в палатке из козьих шкур, среди оторванной от мира пустыни, и вели спор, утративший всякую реальность.
А Хамид, поглощенный мыслями о реальном мире, беспокойно шагал в ночи по родным пескам, по- прежнему не зная, на что решиться. Спорщики не захотели нарушить его раздумье и сидели примолкнув, и только когда он окликнул их, они вышли на простор ночи, пронизанной огнями лагерных костров, звенящей отголосками разговоров и смеха.
— Человеку всегда легче, когда он слышит голоса других людей, — порывисто сказал Хамид. — В темную ночь кочевник любит засиживаться у костра за беседой (аллах, о чем только он ни судачит!). А когда забрезжит рассвет, он встает и кричит о том, что вокруг него бог, как будто бог — это все мироздание, а центр мироздания — ничтожный араб.
Где-то дрогнула струна, захлопал в ладоши невидимый хор и страстный голос певца стал взывать к ночи, без конца повторяя одни и те же слова. Хамид вернулся к прерванному спору, и снова посыпались доводы и возражения, не смолкавшие всю ночь. Только когда сумрак стал редеть и какая-то набожная ранняя пташка затянула уже призыв к утренней молитве, Хамид вдруг заявил, что ему надоели политические расчеты и хитросплетения.
— Пусть будет так, как велит судьба! — воскликнул он. — Азми — наш злейший враг, и мы будем драться против Азми. Именно так. Оставим эти проклятые промыслы англичанам. Уничтожим лучше бахразскую пиявку, которая столько времени сосет нашу кровь. Такое решение подсказывает нам судьба.
Судьба или — отчаяние.
Но так или иначе, все споры на этом кончились, и Гордон собрался в путь, после того как они сговорились о встрече и наметили простой и четкий план. Решено было ударить на аэродром сразу с двух сторон.
Тут снова вспомнили про Зейна и спросили, не может ли он помочь в этом деле — ведь среди солдат на аэродроме есть его единомышленники.
Бахразец пожал плечами: — Я сделаю, что смогу, но только для того, чтобы спасти наших солдат от кинжалов кочевников. Не устраивай там обычной резни, Хамид. Этого вовсе не нужно…
Гордон со смехом заметил, что соображения этики и человечности очень осложняют учение Зейна. Но он ласково попрощался с бахразцем и с легким сердцем пустился навстречу своему долгу. Ему не нужны были никакие союзники-бахразцы для свершения этого долга, даже Зейн.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Гордон не стал дожидаться в условленном месте условленного часа, а захватил аэродром ночью, когда тихие звезды серебрились в мучнисто-бледном аравийском небе над пустыней, истомленной их мерцанием.
— Смит, — сказал Гордон, — однажды в такую же весеннюю ночь в нескольких сотнях миль отсюда Чингисхан поглядел на небо и, осененный пророческим вдохновением, воскликнул: «Да!» Час спустя пятитысячное войско сельджуков было перебито все до последнего человека. Не осталось в живых никого. Ни одного мальчишки-стремянного. Вот и на меня сегодня снизошло вдохновение. Я уверен, что мы не встретим серьезных препятствий. И можно сделать это дело без Хамида, так даже лучше — быстрей и верней. Вперед! Вперед! Только бы наши дикари не устроили кровавого побоища. Если действовать разумно, можно обойтись и без этого…
Последние слова невольно выдали его тайные опасения: он знал, что без кровавого побоища ему не одержать победы. Каких разумных действий можно ждать от орды дикарей и бродяг после того, как прольется первая кровь?
Смятение началось тогда, когда броневики Смита неожиданно врезались в лагерь военной охраны. Солдаты слышали шум моторов, но решили, что это возвращается один из патрулей. План Гордона заключался в том, чтобы поджечь лагерь, отрезать бахразцев от их машин и потом переловить их, когда они в панике будут метаться среди огня, точно распуганные кролики. Ведь для Гордона это были просто жалкие крестьяне, которых даже солдатчина не вышколила и ничему не научила. Таким людям всегда страшен вид и рев пламени, тогда как для кочевников это желанная забава. Гордону почти не пришлось давать им указаний; как только первый бак с бензином был опрокинут среди горящих палаток, лагерь превратился в
