он ответил на энергичное рукопожатие генерала и приказал подать холодной, освежающей воды, кофе и подушку (знак внимания к летам гостя, хотя генерал, приземистый, сухой и небритый, сохранял свой обычный подтянутый вид). Генерал в свою очередь точно знал положенную меру обмена тривиальными любезностями, включая взаимные пожелания здоровья и благополучия. Он все это выдержал не сморгнув и только потом намекнул, что хотел бы побеседовать наедине. Когда Хамид всех отпустил, кроме Гордона, генерал заметил Хамиду, что захват аэродрома был серьезной ошибкой с его стороны. Не следовало заходить так далеко.
Хамид молча кивнул и этим ограничился.
Но генерал продолжал, не пытаясь скрыть волнение: — Вы должны оставить аэродром и уйти, Хамид. Вы должны распустить свое войско, вернуться в пустыню и прекратить это восстание со всеми его жестокостями. — Генерал думал передать свои предложения через Гордона, но теперь он пользовался случаем непосредственно высказать все Хамиду. — Если вы на это пойдете, Хамид, бахразское правительство не станет применять к вам никаких репрессий, мое слово вам в том порукой. Но если вы будете упорствовать, — мне достоверно известно, что легион Азми уже готовится выступить из Приречья, чтобы настигнуть и разгромить вас. Возможно, что он уже на марше.
Генерал посмотрел на Хамида, потом перевел взгляд на Гордона. Они сидели втроем под сенью шатра, где сгущалась в сумрак пастельная дымка предзакатного часа. Гайбат-аш-Шамс. Закат в пустыне. Вечер был близок, в воздухе приятно тянуло прохладой после знойного дня. Генерал вздохнул и на короткое время сменил свою официальную озабоченность на мягкий отеческий тон.
— Я стремлюсь предотвратить не только возможность новых кровавых трагедий, — сказал он убедительно, — но и неизбежную катастрофу, ожидающую двух прекрасных молодых людей. Я не хочу быть свидетелем вашего поражения и гибели.
Как бы Гордону ни хотелось сказать тут свое слово, он знал: отвечать должен Хамид, и отвечать не на излияния чувств, а на предъявленный ультиматум. Однако Хамид предпочел иметь дело с чувствами и сказал, что глубоко верит в искренность и дружбу великого генерала Мартина.
— Мы желаем друг другу только добра. Какая польза для вас, генерал, если легионеры Азми перебьют благородных сынов пустыни? — Длинные пальцы Хамида разжались и застыли в жесте трагического недоумения. — Ровно никакой, — продолжал он. — И вот ваша благородная совесть возмутилась против такого злодейства! И вот вы явились сюда для того, чтобы спасти нас!
— Для того чтобы постараться убедить вас, Хамид.
Гордон почувствовал, что изысканно легкая ирония Хамида не дошла до генерала; только араб мог уловить эту тончайшую смесь насмешливой презрительности и искреннего уважения к врагу.
— Меня вам, может быть, и удалось бы убедить, — сказал Хамид, кивнув головой. — Да. Меня вы, скажем, убедите. Но как убедить наших людей, исстрадавшихся и на все готовых с отчаяния, как убедить их отказаться от своей борьбы сейчас, когда уже близка победа?
—
— Я не смею! — сказал Хамид. С минуту он молчал, и оттого казалось, что над всей пустыней стоит зловещая, неумолимая тишина. Потом он по-юношески тряхнул головой. — Дело все в том, генерал, что даже кровавая трагедия им кажется лучше, чем несправедливый гнет Бахраза. Можете ли вы их осудить за это?
Генерал медленно покачал головой. — Нет, — ответил он. Затем повторил Хамиду свои предостережения, но Хамид не захотел продолжать спор. Это взял на себя Гордон, а Хамид молча слушал, и только когда дело дошло до того, что, казалось, вот-вот этим двум чужестранцам изменит их английская выдержка, он вмешался и довольно решительно заявил, что вопрос исчерпан. Если у генерала нет других предложений…
— Других предложений нет, — сказал генерал.
— Тогда перестанем препираться и по-прежнему будем желать друг другу только добра, — сказал Хамид и на том окончил разговор — так круто, что это выглядело бы невежливым, если бы дело касалось людишек помельче, чем вождь племен пустыни и английский офицер.
Гордон поехал проводить генерала: так из осторожности распорядился Хамид. Слишком разбушевались страсти, чтобы можно было доверить какому-нибудь арабу личную безопасность заезжего англичанина из Бахраза.
— Я готов понять Хамида и его кочевников, — начал генерал, прерывая хмурое безмолвие этого томительного ночного переезда. — Но вас, Гордон, я не понимаю. Мне известно, что аэродром захватили вы. И я не могу не отдать вам за это должное. Операция выполнена блестяще. Но, не касаясь вопроса о тех взглядах или убеждениях, которые вас уже достаточно далеко завели, я хочу предупредить, что следующий шаг может быть чересчур опасным. Рано или поздно дело дойдет до нефтяных промыслов. Это неизбежно! И помните, Гордон: тут уж вам придется иметь дело не с Азми-пашой и не с людьми, которых вы презираете, но с вашими же соотечественниками. А мы не будем церемониться с Хамидом, как церемонится Азми-паша. У нас достаточно авиабаз поблизости и достаточно горячих голов в Лондоне, которые только и ждут удобного повода для вмешательства. Что же касается лично вас…
Закутавшись в свой жесткий плащ, надвинув на лоб складки куфии, Гордон взглядом вбирал в себя холодную аравийскую ночь и думал: как жаль, что это ненадолго. Так бывало всегда; лишь ненадолго являлось в нем это всепроникающее ощущение пустыни, когда на миг он и в самом деле становился тем, кем хотел казаться, — кочевником в пути, арабом, поднявшим знамя восстания. И чем бы ни грозил ему внешний мир, в этот миг он был недосягаем для угроз, свободный той внутренней свободой, в которой рожден человек и которую ничто и никто не может уничтожить.
На этот раз все испортил генерал.
— Сколько стараний, чтобы запугать меня, — сказал Гордон и сбросил куфию с головы, подставляя лицо и шею ночной прохладе. Потом он засмеялся. — Нет ли у вас аргументов более веских, чем обязательства, налагаемые происхождением, генерал?
— Есть, конечно, но я не хочу смешивать все в одну кучу. Вот вы, Гордон, склонны смешивать идеал и долг, а это опасно. Между ними может возникнуть конфликт, и чему вы тогда отдадите предпочтение? Своим арабским идеалам или же тому факту, что вы — англичанин по рождению и воспитанию?
К Гордону уже вернулось хорошее расположение духа, и он ответил с солдатским чистосердечием: — Если передо мной должна встать такая дилемма, генерал, то почему это больше беспокоит вас, чем меня? А может быть — как это ни маловероятно, — после двадцатилетнего пребывания в Аравии у вас возникла своя дилемма, связанная если не с идеалом, то с противоречивыми чувствами по отношению к арабам. Вы любите арабов — и в то же время вы их презираете…
— Это неправда.
— Это чистая правда, и тут нечего стыдиться. Ведь и Байрон (если вам от этого легче) относился с презрением к тем самым грекам, которых он так любил. А Трелони[15]…
— Я не Байрон и не Трелони, — перебил генерал, — и моя симпатия к арабам ничем не задевает того, что вы называете обязательствами, налагаемыми происхождением. Это совершенно разные вещи! Кроме того, Байрон и Трелони едва ли могут служить примером. Человеку, который продался чужому народу, никогда не удавалось…
— Продался? Байрон, по-вашему, продался?
— Хорошо, скажем так: отдался служению чужим интересам. Настоящие борцы за идею свободы, Гордон, все были простыми и скромными людьми. Финлей[16], например, сделал для греческой борьбы за освобождение больше, чем Байрон. Но если Финлею когда-либо и воздавали должное, то лишь как историку.
— Помилуй бог, генерал! — воскликнул Гордон. — Да в вашей бледной английской душе, оказывается, иногда мелькают тени. Что вы знаете о Финлее?
— Хотя бы одно: он сумел понять, что Идея сама по себе не всесильна. Все мечты наших филэллинов о возврате эллинского величия и славы были нелепы. Как показала действительность, современные греки — совсем не то, что греки времен Перикла; ибо это поколение греков вовсе не знало поры величия и славы. И то же самое можно сказать о кочевых арабах, Гордон, как бы восторженно к ним ни относиться.
