— Я завидую вашему летному опыту, — сказал ему Манн.
— Почему? — Квейль пристально взглянул на раскрасневшееся, возбужденное лицо Манна.
— Потому что авиации предстоит сыграть огромную роль.
Квейль кивнул. Это было выше его понимания, но сила, сквозившая в каждом слове Манна и в его манере решительно наклоняться вперед, покоряла его. Вдруг он вспомнил, что в час ему надо быть в штабе. Он поглядел на часы. В его распоряжении оставалось десять минут. Он расплатился и встал.
— В час мне нужно быть в штабе, — объяснил он.
— Вы там работаете? — спросил Уолл.
— Нет. Меня, кажется, хотят направить в эскадрилью. Послушайте, — обратился он к Манну. — Мне хотелось бы еще повидать вас. Как это сделать?
— Я часто бываю здесь, — ответил Манн. — Сейчас я в Маади. Не позавтракать ли нам с вами в среду?
— Отлично. Встретимся здесь. Всех благ.
Квейль простился с обоими и пошел искать такси.
Он продолжал раздумывать над словами Манна, в которых нашел подтверждение своих мыслей. Вот кто разбирается в происходящем. Вот какие следуют выводы. Только дожить до того момента, когда начнется! Что начнется? Мне еще не совсем понятно, но я пойму. Дожить до того, как начнется. Еще раз выспрошу Манна как следует. Только бы дожить до того, как начнется.
40
Квейлю не удалось встретиться с Манном в среду. Он получил назначение в одну из эскадрилий, действующих в пустыне. И на другой день должен был лететь. Это его не очень огорчало, потому что теперь ему многое стало ясным, а это было для него очень важно. В его ушах все еще звучали слова Манна о том, что надо дожить до лучших времен. Уцелеть на этом этапе и дождаться нового. Но эта мысль — только начало. И Квейлю ничего не оставалось, как самому додумать ее до конца, либо ждать, когда удастся поближе познакомиться с Манном и с его взглядами. Он все время тосковал о Елене. Теперь он мог бы рассказать ей многое, о чем они не сумели говорить на Крите, о чем он пробовал говорить — и не мог. Теперь он жаждал этого.
В тот же вечер он выехал поездом в Александрию. Он спал в купе, скорчившись на гладком кожаном сиденье, а поезд вихрем несся по пустыне, наполняя громом деревни. Временами Квейль просыпался, как от толчка, когда промелькнувшая за окном стена отражала эхом грохот колес. В такие мгновения он вскакивал на сиденье, охваченный тревогой, — это давали себя знать нервы после пережитых бомбежек. Один раз ему приснился странный сон, будто он мчится вниз по скалам, все время оглядываясь, бежит ли за ним Деус с револьвером в руке; и иногда он видел позади Деуса: тот стрелял в него и смеялся. Когда в окно проник красный луч поднявшегося над горизонтом солнца, он сел, натянул сапоги и стал ждать станции, на которой ему предстояло сделать пересадку, чтобы углубиться в пустыню.
Уже близилось к полудню, когда поезд подошел к узловой станции близ Александрии, и Квейль выкинул свой чемодан в окно, на высушенную солнцем пыльную платформу. Ему понравился открытый характер местности; это было уже начало пустыни; солнце освещало сухой песок. Его глаз отметил бодрящую картину движения и деятельности и подтянутый вид людей, ожидающих отправки на фронт. Он всматривался в них, проходя мимо. Очевидно, они ни разу не были в деле, и среди них царило сдержанное веселье. Поезда на фронт еще не было, и Квейль в ожидании уселся на свой чемодан. Поезд, с которым он приехал, ушел в Александрию. Квейль стал разглядывать небольшую группу поблизости. Видимо, это были офицеры из скопившихся на станции эшелонов: полковник, три майора и элегантный молодой капитан. У каждого на запястье, на кожаном ремешке, висела длинная белая хлопушка для мух. На полковнике и молодом капитане были франтовские замшевые башмаки, элегантные диагоналевые трусы и куртки с короткими рукавами. У полковника на воротнике были красные нашивки — отличительный знак штабного офицера. Офицеры вели между собой церемонную беседу, и Квейль задавал себе вопрос, за каким чертом они едут по железной дороге, а не в штабной машине. И невольно он почувствовал к ним ту же презрительную антипатию, которую внушали ему подобные молодчики в Каире.
Вдруг он услышал шум на противоположной платформе и увидел кучку каких-то солдат в темно- коричневой форме; громко разговаривая и смеясь, они протискивались через узкий турникет на платформу, пока не заполнили ее своими сухопарыми фигурами. Они были одеты в грубошерстную солдатскую форму греческой армии, и на голове у них были смешные бескозырки или запачканные стальные шлемы. Большинство было небрито, в измятых, грязных мундирах и плохих, стоптанных башмаках. У некоторых на плечи было накинуто одеяло, другие небрежно держали в руках котелок, у третьих висела на шее запасная пара ботинок. Они производили впечатление толпы оборванцев, и Квейль догадался, что они принадлежат к числу тех немногих греков, которым удалось бежать из Греции или с Крита.
Он глядел на них с симпатией, радуясь, что они идут как попало, нестройной толпой, представляя резкий контраст с окружающими их аккуратными, легко одетыми английскими частями. Греки понравились Квейлю. Их грязные, небритые физиономии были обращены в его сторону; они с любопытством рассматривали отделенное от них рельсовыми путями скопление подтянутых английских солдат. Они стали что-то кричать англичанам, но те не обращали на них внимания. Квейль услышал, как один из майоров сказал:
— Ну и сброд…
Капитан куда-то ушел. Оба майора и полковник стояли и смотрели на греков.
— Кто это? — спросил полковник.
— Греки или что-то в этом роде, — ответил тот из майоров, который был пониже ростом.
— Порядочная рвань.
— Совершенно верно.
— Где же их офицеры? — продолжал полковник. — Это похоже на какую-то орду.
— Офицеры у них, должно быть, наши, — извиняющимся тоном пробормотал высокий майор.
Квейль вскочил, сжав кулаки в карманах. Он вспомнил тот день, когда греков вели на расстрел за убийство своих офицеров. Ему захотелось рассказать об этом полковнику и майорам, напугать их и предупредить: «Лучше убирайтесь подобру-поздорову. Это дикая орда, которая перебила своих офицеров за то, что те плохо воевали».
В это время вернулся капитан. Он обратил внимание на Квейля, который стоял, держа руки в карманах. Он остановился и выразительно произнес:
— Странный народ.
Квейль поглядел на него и промолчал. Капитан заметил на куртке Квейля ленточку креста за летные боевые заслуги и тотчас почувствовал себя человеком второго сорта.
— Возвращаетесь на фронт? — спросил он Квейля.
Квейль, щурясь, продолжал смотреть на греков. Он рассеянно кивнул, не произнося ни слова. В какую- то долю секунды капитан уловил отношение Квейля к нему, смущенно повернулся и пошел к полковнику и майорам.
Квейль перевел взгляд на рельсы. В этот момент с противоположной платформы раздался возглас:
— Ола! Ола! Это вы?
Квейль поглядел в ту сторону, но увидел только толпу улыбающихся небритых людей, в шутку дерущихся и потешающихся над тщетными усилиями одного из них зашнуровать свои стоптанные ботинки.
Возглас повторился:
— Ола! Инглизи! Это вы? Да?
Квейль наконец увидел, кто кричит. Это был коренастый человек средних лет, грязный и небритый; он радостно улыбался Квейлю и махал ему бескозыркой. Квейль стал рыться в памяти, стараясь вспомнить, кто это может быть. Он неуверенно улыбнулся при виде этой помятой фигуры.
— Эй, инглизи! — кричал грек.
Он спрыгнул с платформы на рельсы, побежал по ним, спотыкаясь, и взобрался к Квейлю:
— Это я. Забыли? Да?
— Георгиос! — сразу вспомнил Квейль.
Это был австралийский грек из Ларисы, который пел тогда вместе с Вэйном.
— Как поживаете? — воскликнул Квейль.
