моему отцу с бессильной злостью в тоне:
— Мистер Квэйл, примененная вами тактика допроса положительно вышла за пределы допустимого, и я должен констатировать, что был прав в оценке вашего поведения на этом суде.
Но это были только слова, пустые слова, они уже не имели значения, ничто уже не имело значения. Для многих в этом зале все рухнуло, развалилось, рассыпалось в прах — для Локки, для Пегги, для Тома, для меня и для отца тоже, да, да, и для него. Он молча подошел к столу, где Том, казалось, висел в воздухе, точно освежеванная овца, подвешенная на тысяче невидимых крюков. Он снял очки, собрал и аккуратно уложил в портфель все бумаги — судья тем временем успел объявить перерыв — и с минуту постоял около Тома с рассеянным видом, будто недоумевая, из-за чего, в сущности, весь этот переполох. Он был не похож на самого себя. Так мог выглядеть человек, добровольно предавший себя во власть стихиям или богам Олимпа — какой-то далекой, вне нас существующей силе.
Миссис Макгиббон суетилась около Пегги, которая точно окаменела на месте, глубоко втянув голову в плечи. Но когда подошел Том, она встрепенулась и, отстранив мать, прильнула к его груди головой, а он только терся щекой об эту обкорнанную головку, как ласковая кошка трется о ногу или руку того, в ком чует ответную ласку.
— Ничего, Пег, ничего, — повторял он в каком-то оцепенении.
Потом ее оттащили, а я, подхватив Тома под руку, увел его в другую сторону, и на том словно бы кончилась целая эра нашей жизни.
Всякая юстиция имеет свои кулисы; следующие дни ознаменовались усиленной закулисной деятельностью. Судья Мастере в закрытом заседании вынес то единственное решение, которое можно было вынести. Против Локки и Пегги было возбуждено судебное дело, и Страпп позаботился о том, чтобы слушалось оно немедленно, пока не остыло общее сочувственное к ним отношение. Разбор дела занял ровно полчаса; отец на нем не присутствовал. Оба признали себя виновными в уголовно наказуемых действиях, так что присяжных созывать не понадобилось, но факты были представлены в несколько сдвинутом виде, и в конце концов обвинение против Локки свелось к преступной небрежности и укрывательству, а вина Пегги была квалифицирована как необдуманный поступок, приведший к пагубным последствиям.
Локки был приговорен к штрафу в пятьсот фунтов; что же касается Пегги, то ввиду ее молодости и безупречной репутации суд счел возможным ограничиться тем, что взял с ее отца обещание принять меры, чтобы она никогда больше не подвергалась пагубному риску совершить преступление против закона.
17
Нетрудно было, в общем, представить себе, какие меры примет Локки, но даже Том не ожидал, что все произойдет так скоро.
Том после суда ушел в буш, к Берковой переправе, ночевал в палатке, а днем бродил по Биллабонгу, стрелял лисиц и зайцев, ловил рыбу и в меру своих сил старался не поддаться отчаянию.
Однажды утром в редакцию «Вестника» позвонила Грэйс Гулд и сказала мне:
— Тебе известно, что Пегги Макгиббон сегодня дневным поездом уезжает из Сент-Хэлен?
— Что ты говоришь! Куда?
— В Каслмэйн, — сказала Грэйс. — Но это держат в секрете.
Времени оставалось в обрез. Грейс поступила как настоящий друг. Она случайно узнала об отъезде Пегги из разговоров отца, начальника станции. Нужно было срочно разыскать Тома. Не помня себя я кинулся в скобяную лавку, где работал один из близнецов Филби, в надежде выпросить у него мотоцикл. Тоду Филби не очень хотелось доверять свой старенький, но тщательно ухоженный «БСА» такому неопытному мотоциклисту, но в конце концов он сдался.
— Только ради бога, Кит, будь осторожен, — несколько раз повторил он, заводя мотор.
Я пронесся по городу с самой большой скоростью, на какую мог отважиться, и свернул к дальнему мосту, расположенному ниже по течению реки. Мост был узкий, прямой и на другом берегу упирался в грунтовую дорогу, которая вилась меж полей пшеницы, а дальше огибала заросшую камышом топь, минуя несколько одиноких, заброшенных домиков. В одном месте дорога была перегорожена железными воротами; ворота эти Шортленд, владелец приречных угодий, часто держал на запоре, и я молил бога, чтобы они не оказались запертыми на этот раз. Еще издали я увидел, что створки плотно сомкнуты, но цепь висит свободно, и, соскочив с мотоцикла, я развел створки в стороны, провел мотоцикл между ними, снова закрыл ворота и в облаке красной пыли помчался дальше, туда, где у крутой излучины открывался в чаще кустарника неширокий просвет, — это и была Беркова переправа.
Палатку я увидел сразу, но Тома не было.
Я вернулся к мотоциклу и нажал клаксон, допотопный механический клаксон, издававший хриплый, надсадный звук. Я нажал его несколько раз, потом закричал во все горло:
— Том!.. Где ты, Том?.. Есть новости о Пегги!
Прогремел ружейный выстрел, и почти тотчас же я увидел Тома: раздвигая камышовые заросли, он выбирался из дальнего болота. Я отчаянно замахал руками, и он прибавил шагу. Я сел на мотоцикл и проехал ему навстречу, сколько позволила ухабистая тропка, а дальше побежал бегом. Когда мы наконец сошлись, я выпалил, едва переведя дух:
— Пегги уезжает сегодня дневным поездом.
— Куда?
— В Каслмэйн.
— В Каслмэйн!.. О господи! — почти простонал Том.
Часов ни у меня, ни у него не было, но мы умели определять время по солнцу и понимали, что успеть можно только чудом. Том сел в коляску, я с трудом развернулся и погнал мотоцикл обратно по узкой дороге, над которой в горячем полуденном воздухе еще висела поднятая мной пыль. Том открыл и снова закрыл ворота, мы помчались мимо заброшенных домов, проехали через мост и со скоростью шестьдесят миль понеслись было по шоссе, но тут вдруг Том дернул меня за рубашку.
— Мы не успеем, Кит! — закричал он. — До станции еще далеко. Давай к переезду за рощей.
Я свернул с шоссе у чахлой апельсиновой рощицы и тряским проселком выехал к железнодорожному полотну. Почти в ту же минуту из-за поворота показался паровоз, тянувший за собой длинную цепочку черных и коричневых вагонов. Том выпрыгнул из коляски и одним духом взбежал на насыпь у самого переезда.
Я знал: где-то там, в одном из этих вагонов, сидит Пегги и смотрит в окно. Но с какой стороны? Скорей всего, с этой. Поезд еще шел в черте города, понемногу набирая скорость. И вдруг я увидел Пегги, а она в это же мгновение увидела Тома, вскочила, стала дергать окно, не смогла с ним справиться и, бессильно вцепившись руками в раму, прижала к грязному стеклу искаженное отчаянием лицо. Том бежал за вагоном, в шуме и грохоте я различал его крик: «Пегги! Пегги! Пегги!..»
Но она уже промелькнула мимо; исступленный зов Тома ушел в пустоту, в небытие.
Мы стояли на насыпи, пока поезд не скрылся из виду. Завершилась расправа, которую учинили над Томом и Пегги наш город, и наши семьи, и наша злоба, и наш тупой фанатизм, и себялюбивая узость нашего самоутверждения.
Пегги уехала в Каслмэйн. Мы понимали, что это значит. Она уехала, чтобы стать монахиней и навсегда исчезнуть за стенами женского монастыря св.Винсента.
18
Осталось лишь немногое досказать о Томе и о Пегги, да и это немногое уже не связано с Сент- Хэлен, хоть Тому еще пришлось промучиться там какое-то время.
В контору отца он больше не вернулся. Его стычки с отцом участились, стали еще более бурными; они спорили о политике, о религии, чести, совести, истине, правосудии, существующем порядке вещей, но никогда эти споры не касались ни Пегги, ни Локки, ни нравов нашего города, ни той истории, что окончательно разделила пути Тома и отца. Отец ни в чем не раскаивался, он был глубоко уверен, что поступил правильно и не мог поступить иначе. Закон по-прежнему оставался для него единственным непреложным мерилом человеческих поступков, и всеобщее негодование, вызванное его действиями на суде, нимало его не тронуло, разве только еще усилило его презрительное отношение к австралийцам и к тому, что он считал чисто австралийской неспособностью разбираться, где добро и где зло. Бог есть бог, закон есть закон, отец есть отец — для меня это были три абсолюта, незыблемых и непререкаемых. А Том
