— Отлично. Нам не нужно, чтобы вы привлекли к себе внимание сухопутных патрулей. Мы не хотим, чтобы они рыскали в этом районе. Самолеты нас не очень тревожат.
— Ну да. Куда приятнее, Скотт, если вас прихлопнет немецкий штурмовик. — Пикок все понял, но, добродушно рассмеявшись, сразу же постарался об этом забыть. А Черч заявил, что предоставляет им самим договориться обо всех подробностях.
— Разве я могу быть уверен, что наши собственные самолеты не нападут на нас, приняв за вражеский патруль? — угрюмо спросил Скотт у Пикока, который мерил шагами свой кабинет.
— Мы предупредим авиацию.
— И вы уверены, что это поможет?
— Конечно. С чего это вы…
— Помните, в тот раз, в Тобруке, когда Олердайс закладывал клейкие бомбы в итальянские «Савойи», а английские самолеты налетели и стали бомбить аэродром? Начальство забыло предупредить наших, и Олердайсу пришлось туго.
— Ну, Скотта, такой случай был только раз. И больше не повторится.
— Почем я знаю?
— Вы, конечно, знать этого не можете. Правда, и вас бомбили наши самолеты. Но зачем вспоминать об этом снова? Разве это не обычный риск, которому подвергаетесь вы и отряды «войск пустыни», когда бродите за спиной у противника? Что-то я не слышал, чтобы вы раньше об этом беспокоились.
— Меня беспокоит, когда ваш брат, выдумывая для нас задания, упускает из виду главное. Пусть меня обстреливают наши самолеты, но тогда, когда в этом повинны мы сами. А сейчас вы требуете, чтобы мы выполнили определенное задание. Прекрасно. Со мной будет трое или четверо моих людей, и мне хотелось бы знать, что вы забудете предусмотреть на этот раз? Я не доверяю вашей распорядительности, или, во всяком случае, не вполне доверяю…
— Вы преувеличиваете, Скотти.
— Ничуть. В пустыне нет ни единого человека, который верил бы тому, что говорят в Каире. Доверься вам — и тебе грозит беда. Особенно, если в дело замешан Черч.
Пикок беспокойно шагал по комнате, уговаривая Скотта вести себя разумно.
Скотт» с трудом сдерживал злость.
— Я и так веду себя разумно, — сказал он.
— Да, но вы зря беспокоитесь о том, что должно беспокоить только нас.
Скотт не стал спорить. Пикок был не виноват.
— Не следует подвергать сомнению все, что мы делаем, только потому, что Пикеринг и еще двадцать человек из вашего отряда подорвались на минном поле и виноват, по-вашему, генерал Черч. Вы должны побороть это в себе, Скотти.
— Мне хочется, чтобы все было предусмотрено.
— Может, вам вообще не очень хочется выполнять задание?
Рассеянный взгляд Скотта упал на Пикока:
— Делайте свое дело, а я-то уж выполню, что мне положено.
— Ну и слава богу. Мы, со своей стороны, сделаем все, что надо.
— Давайте уточним детали.
Пикок вздохнул с облегчением:
— Мы договорились с отрядом дальнего действия, чтобы они оставили вам горючее на своих складах. Свяжитесь с ними сами. Весь вопрос в том, что вам надо взять отсюда, из Каира?
— Ничего. Все, что нам надо, есть в Сиве. Разве только вы нам подкинете несколько новых теодолитов и парочку хронометров. Сойдут и хорошие карманные часы с большим циферблатом.
— И это все?
— Вы говорите, что с нами поедет наш летчик?
— Да. Он попытается пригнать самолет назад.
— Почему бы нам не подобрать по пути французского летчика и не поручить ему пригнать машину назад? Зачем нужен еще один летчик?
— Затем, что так решило начальство, — пояснил Пикок скучающим тоном.
— Что за страсть у Черча все усложнять?
— Понятия не имею. А вам-то какое дело, Скотти? Черч желает, чтобы только избранные знали о вашем задании. Он не хочет посылать с вами француза; тот не должен знать, чем вы занимаетесь. Слухи могут дойти до ушей противника. Французу приказано посадить свой самолет в пункте «А», а потом дойти пешком до пункта «Б». И все. Он больше ничего не должен знать.
— Почему? Потому, что он француз?
— Да вы же знаете, какие они люди! Je m'en fou![2] Не понимают, что такое осторожность.
— Мой штурман — египтянин, а радист — сирийский еврей. Может, Черчу и это не понравится?
— Совсем забыл о Сэме и Атые. Вы не можете без них обойтись?
— Нет.
— А нельзя взять на время парочку ребят из отряда дальнего действия?
— Нет.
— Ну что ж, генерал о них тоже забыл, а я ему напоминать не собираюсь.
— Я напомню ему сам.
— Ради Христа — не надо! Ведь у нас все готово. Зачем же вставлять нам палки в колеса? Вы, видно, и в самом деле не хотите ехать, Скотти.
— Лучше вы меня об этом не спрашивайте, — сказал Скотт.
— Приходится. Больно вы желчный стали. Слишком долго сидели в пустыне. После этой операции вам непременно нужно подольше побыть на людях. И принять повышение, предложенное вам Черчем после гибели Пикеринга. Если бы вы захотели, вас давно назначили бы на тот пост, который он занимал…
— В награду за то, что я его пережил?
— Так вы никогда этого и не простите, а, Скотти?
— Я этого не забуду, — ответил Скотт спокойно и без всякого выражения.
— Ладно… Важно, чтобы задание было выполнено. А вы единственный человек, который может это сделать как надо.
— Оно будет выполнено. Но когда я с ним разделаюсь, оставьте меня в Сиве или где-нибудь еще подальше. Мне не хочется сюда возвращаться. Я чувствую себя там куда лучше.
Пикок пожал плечами:
— Дело ваше. Но у вас такой вид, будто вам здорово досталось.
Скотт кивнул:
— Мне и в самом деле здорово досталось.
Скотт был крепыш, невысокого роста. Казалось, весь он точно сбит из одних мускулов; плотник, сколотивший его, видно работал на совесть. Да и тот, кто вколачивал мозги в его черепную коробку, не пожалел материала. Поэтому, когда он говорил о себе что-нибудь жалостливое, это звучало шуткой и только веселило Пикока. Посмеявшись, Пикок принялся обсуждать с ним детали операции.
3
Командир бригады Пелхэм Пикеринг был мертв уже почти целый год. И чем дольше он был мертв, тем больше о нем говорили. Его жена, молодая и такая цветущая, словно она всю жизнь прожила в деревне, по-прежнему занимала ту же квартиру в Замалеке[3], — на зеленом островке, заросшем магнолиями и акациями. Дом был современный, белый и такой чистый, что вполне годился бы под частную лечебницу; там было тепло зимой и прохладно летом. В доме работал лифт; квартира была обставлена скупо, и в ней всегда царил чинный порядок. От неопрятного, неряшливого Пикеринга в ней не осталось и следа. Память о нем была слишком дорога жене, чтобы она позволила загромождать ею квартиру как попало.
Люсиль Пикеринг была очень женственна. Жизнь в Каире не сделала ее рыхлой, как других хорошеньких англичанок; она казалась очень молодой и непреклонно верила в правоту своих взглядов. Да
