пресечь…
— Да как же ты можешь это пресечь?
— Ну, значит, это очень плохо кончится.
— Почему плохо? — сказал я. — Оба играют с мыслью о смерти.
Она приложила палец к губам.
— Ой, что ты такое говоришь?
Мне самому стало неудобно. Обычно такие фразы я держал просебя.
— То есть я хочу сказать, все хорошо кончится, — сказал я.
— Думаешь, Скотт бросит пить, а Эрнест перестанет убивать и драться?
— Нет, я не про то. Я про их дружбу.
Мы еще потолковали насчет них. Оказывается, когда Эрнест стрелял тогда куропаток, он говорил Бо, что главная беда Скотта — Зельда. Если он излечится от Зельды, он и пить бросит.
— А по-моему, неправда это, — сказала Бо. — Зельда в точности такая, как надо Скотту. Верно ведь?
Я сказал, что плохо ее знаю.
— Но разве она тебе не нравится?
— Нравится, — сказал я. — И, по-моему, у них все в порядке, я ничего такого у них не замечал.
Я говорил честно, но вдобавок мне хотелось, чтобы Скотт был прочно связан с кем-то, лишь бы не с Бо.
— А ты давно их знаешь?
— Сто лет. С тех пор как они подружились с Мерфи.
Я почти ничего про нее не знал, и хоть мне хотелось спросить, как она познакомилась с Хемингуэями и с Мерфи, я боялся спрашивать. Инстинкт самозащиты подсказывал мне, что чем больше я про нее буду знать, тем она станет недостижимей и недоступней. Я только что выбрался из глуши, был свеженький, с речного берега, а Бо вращалась в роскошной, блистательной среде и сама была немыслимо роскошная и блистательная. И вдобавок я чувствовал, что кому-то из нас скоро достанется Бо, и боялся грубой ошибкой уничтожить собственные надежды. Особенно после того, как Бо сказала, что мы с ней похожи.
— У тебя такое удивительное тело, Кит, — бегучее, охотничье, плавучее, прыгучее тело. Как у меня. Но вот странно, тело не всегда соответствует человеку. Я сама совсем не такая, как мое тело. А ты?
— Я, наверное, тоже, — сказал я. — Разве что когда оно меня уж очень тешит.
— Например, когда ты красиво так, с большой высоты ныряешь ласточкой, да?
— Как ты догадалась?
— А по твоему виду. Видно, что ты любишь прыгнуть с жуткой, жуткой высоты, а потом замереть в воздухе, а потом — уф! — ласточкой в холодную синюю воду.
И как только она догадалась? Я был молод, здоров, и жизнь вообще клокотала во мне. Но с тех пор, как я уехал от реки, меня наваждением преследовало воспоминание о таком вот прыжке в синюю воду. Так я грустил по детству — больше ничего не осталось в душе от громадных летних дней моей «жизни на Миссисипи».
— Ну, это уж ты под дьявола работаешь, — сказал я. — И как можно догадаться?
— Просто ты на меня похож. Такое тело не скроешь. Оно само за себя говорит. Я, например, летаю, и чего я только не делаю.
— Ну да, например, стреляешь куропаток, — поддел ее я.
— Ага, — сказала она серьезно. — Но я не про то.
— Ты где стрелять научилась?
— А меня один из моих бесчисленных дядьев научил. Верней, учили сразу многие. Они у меня все стреляют. А знаешь, ведь Эрнест не такой уж классный стрелок.
— Да? А я-то думал, он лучше всех.
— Он стреляет очень прилично, но я лучше. Эрнест слишком себя помнит, а для стрелка это не годится. Он всегда думает о том, что он делает и хорошо ли, плохо ли у него выходит. А стрелять хорошо можно, только когда совсем себя забудешь. Наверное, у него и с боксом и с боем быков тоже так. Когда что-то делаешь, нельзя о себе помнить.
Милая, милая Бо. Пусть она стреляет в птиц, пусть их убивает, а я все равно ее любил, и просто не верилось, что вот я лежу, опираясь на локоть, и гляжу в эти ясные, нежные глаза. Опрятность, совершенство, красота, мягкие волосы, ловкие руки и точный, четкий очерк тела. Пусть она сама про себя думает, что хочет, а я наконец решился и попытался завладеть ее уклончивыми пальцами.
Бо выдернула руки.
— Так нельзя, — выпалила она.
Я залился злой краской.
— А как же тогда можно?
Бо поджала губы и не ответила. Она встала.
— Их все нет, — сказала она. — Давай выйдем на шоссе и проголосуем до Фужера.
Но я не собирался так сразу от нее отступаться.
— Помнишь, что было со Скоттом, когда мы его оставили одного в лесу? — сказал я.
— Ну, это совсем другое дело.
— Ничего не другое. Что же, по-твоему, на них совсем положиться нельзя? Они вернутся.
Бо задумалась.
— Ладно, — сказала она. — Но я им уже не очень-то доверяю.
Я стоял у нее за спиной и опять набирался храбрости.
— Пошли, — быстро сказала она. — Я возьму тебя под руку, Кит, только ты ничего не делай. Ну пожалуйста.
Два невинных младенца. Бо взяла меня под руку. Мы шли по сухой листве под густыми, налитыми солнцем березами, и я чувствовал ее дрожащую руку через все пласты — сквозь пиджак, рубашку, сквозь кожу. Бо крепко меня держала, а я благоразумно замер. Пусть уж сама всем управляет.
— Бо, — снова почти простонал я.
— Ш-ш-! — осадила она меня. — Ш-ш-ш!
— Но нельзя же так все время идти и идти. Это бесчеловечно.
— Не делай ничего, Кит. Пожалуйста…
А что, собственно, я мог сделать? Что мог я сделать, не нарушив ее хрупкой, нежной власти и воли, против которой я был бессилен? Странно, власть Бо была куда сильнее секса, но вся им пронизана.
— Ну и что, по-твоему, нам надо делать? — взбунтовался я. — Долго нам еще ходить по лесу? Ты туфли совсем стопчешь.
— Я же говорю «ш-ш-ш»! — И она еще крепче уцепилась за мою руку. — Лучше уж так, чем все испортить.
— Почему испортить?
— Потому что так бывает в лесу у крестьянских парней и девок.
— Я не крестьянин, — разозлился я. — Да и ты на крестьянскую девку непохожа.
— Ну вот увидишь.
— Глупости. Давай остановимся.
— Нет! Пожалуйста! — Она крепко держалась за мою руку и тянула меня за собой. — Не сердись, — сказала она ласково и чуть прижалась ко мне. — Знаешь, за что я тебя люблю, Кит? Почему ты такой милый?
— Нет, не знаю.
— Ты чистый, ты нетронутый, совсем неиспорченный. И пожалуйста — ну, останься таким.
Я воспринял эти ее слова как поощрение, остановился, схватил Бо за плечи и силой повернул к себе. Сделал я это неуклюже, неловко, глупо, и я стоял в неудачной позе. Бо просто взяла и стряхнула мои руки.
— Пойми меня, — сказала она. — Неужели ты не понимаешь, Кит? Если что-то случится, если я тебе позволю что-то со мной сделать — мне тогда просто конец.
— Зачем ты мне все это говоришь?
