— Кит, миленький, ты не сердись, у нас еще столько времени впереди. И я хочу тебе все рассказать по порядку, как следует, чтоб ты не пугался, не удивлялся и не думал, что я на тебя давлю. Вот и все.
— Ладно уж, — сказал я ласково. Я видел, какое серьезное у нее лицо, и понял, что она правда хочет мне сказать что-то очень важное.
— Ну, ты все съел?.. Тогда пошли, — сказала она.
— Куда это? — спросил я вставая.
— Я хочу спасти бедненькую шляпу Скотта.
— Господи, зачем?
— А зачем мы ее там бросили? Это безобразие. Несправедливо.
— Да как ты до лесу-то доберешься? — спросил я, выходя следом за нею на улицу. — Дотуда миль шесть-семь переть.
— На «фиате», конечно. Ты можешь править?
— Править-то я могу, — сказал я. — Но вдруг Скотт будет недоволен?
— Чем?
— Ну, что мы машину взяли.
— Но машина моя, Кит.
— «Фиат»?
— Ну да. А ты не знал?
— Не знал. Скотт говорил, это машина племянницы Джеральда Мерфи. Да, кажется, так он говорил — племянницы.
— А это я.
— Джеральд Мерфи — твой дядя?
— Нет. Не в полном смысле. То есть у меня сотни таких дядь. В общем, Сара — знакомая моей мамы.
Я стоял на тротуаре, задавал Бо множество вопросов, а она делалась все непонятней, так что впору просто спросить, кто она и откуда.
— тебя все на лице написано. — Теперь она подтрунивала надо мной. — Ну чего ты удивляешься? Мог бы догадаться. Так что давай, будешь править.
— Ой нет, — сказал я. — Это твоя машина…
— Не дури.
— Вдруг я ее разобью. — Я вспомнил свои неудачные опыты. К тому же я не сомневался, что Бо правит в сто раз лучше меня.
— Ладно, — сказала она. — Жалко. Но раз тебе не хочется…
Я затряс головой, мы сели в машину. Руль радостно подался под руками у Бо. Все ладилось, к чему только ни прикасались эти пальцы, и ладони, и запястья, эти руки и ноги. «Фиат» взял с места не кашлянув, и мы свернули в улочку и покатили мимо витрин, как на самокате.
— Осторожней! — не выдержал я. Мощный грузовик вынырнул впереди из переулка, а Бо его не заметила.
— Ненавижу эти серые грузовики, — оказала она. Она катила по людным улицам, как по пустыне. Мне вдруг захотелось зажмуриться. Мы выехали на площадь, и тут я окончательно понял, что Бо не умеет править. Все движения у нее были точные, но замечала она только то, что под носом. Водить машину — это не часы чинить. Бо не замечала ни людей, ни велосипедов, ни собак, ни кошек.
— Смотри! — Женщина переходила дорогу в пятидесяти метрах от нас, и мне снова пришлось орать. — Смотри же, Бо!
— Знаю! — крикнула она. — Французы дико неосторожны, правда?
Я ухватился за щиток одной рукой, за дверцу — другой, и я почувствовал облегчение, лишь когда мы выехали на пустую сельскую дорогу, которая шла в гору, в Фужерский лес, и привела нас к поляне, где мы оставили на палке шляпу Скотта.
— Ой, она еще тут, — обрадовалась Бо, выходя из машины.
Мне в дороге свело челюсть, и теперь я не сразу обрел дар речи.
— А ты как думала? — сказал я. — Что один из них прокрадется сюда ночью и ее стащит?
— Не напускай на себя цинизм, — ответила она. — Наивный и обиженный ты куда милей. Правда, ты тогда мне гораздо больше нравишься.
Нет, я окончательно понял, что ничего не могу с нею поделать. Я беспомощно и жадно глядел, как она осматривает бедную шляпу, расправляет вмятину, вертит «Федору» в руках, дышит на нее, пытаясь восстановить былое совершенство.
— Она вся промокла. А что ты с брюками-то сделал? Они ведь у тебя тоже все промокли и на заду разодрались…
— Я их выбросил, — оказал я. — А тебе советую выбросить шляпу. Вряд ли Скотт такую наденет.
— А ты скажи Эрнесту и Скотту про свои брюки, пускай они тебе новые покупают.
— Обойдусь, — выдавил я.
Бо засмеялась. Как всегда, моя гордость подвела меня и вогнала в краску. Но я так сгорал от любви к Бо, что уж не до того было, краснеешь или не краснеешь. Я все время злился, страдал, томился и радовался. Правда, я старался перебороть себя, и страх, и застенчивость, но у меня все было на лице написано.
— Вот бы мне быть как ты, — сказала она. — У тебя все чувства наружу. Я люблю, когда ты краснеешь.
Она стояла совсем рядом, почти прикасалась ко мне грудью. И тут я положил ладонь ей на лицо. Она отстранила мою руку и крепко ее сжала.
— А я и не краснею, — сказал я. — Просто у меня температура.
Она не слушала, моя попытка сострить провалилась. Бо спросила, что думаю я про Хемингуэя и Скотта.
— Останутся они друзьями, а? То есть настоящими друзьями?
— А что? — сказал я. — Пока они ведь еще держатся.
— Но ты разве не чувствуешь? Они оба старются измениться, чтото из себя сделать новое, а у них не выходит.
— Скотт, может, и старается, — сказал я. — И думает, что Хемингуэй старается тоже.
— Нет, правда, я вот еще хотела тебя спросить, — она все не отпускала, а крепко держала мою руку, будто я собирался ее вырвать. — Думаешь, оба и есть то, за что себя выдают? Они ведь ужасно оба запутались. Правда же?
— Они тут ничего не могут поделать. Они вечно друг друга злят. И кажется, им того и надо.
Мы кружили вокруг «фиата», будто прогуливались по фойе оперы, и Бо все не отпускала мою руку.
— Им помощь очень нужна, вот что я поняла, — сказала Бо. — То есть она им обоим нужна.
Меня кольнула ревность.
— Какая помощь? — насторожился я.
— Ну… — Тут Бо явно собиралась мне что-то объяснить, но вдруг передумала и спросила, какого я мнения, в частности, о Скотте. — Мне надо знать, во что Скотт действительно верит, а, Кит?
В то время часто задавали этот вопрос. Он тогда был в ходу, как и еще другой вопрос — «что у него за душой?». В общем, ответ требовался серьезный.
— По-моему, Скотт во все на свете верит, — рискнул я.
Бо сжала мою руку.
— Ой, верно, — сказала она. — Потому-то он так легко обижается, и потому-то он пьет. Ему необходимо во что-то верить, иначе он погибнет.
— И Хемингуэй такой же, — сказал я. — Просто он это лучше умеет скрывать.
— Господи, я и сама знаю, Кит. И во время этих их жутких перепалок он ведь из кожи лезет вон, чтобы только себя не выдать. И вся его жестокость отсюда, ему либо убивать, либо себя убить, а как жалко, ведь на самом деле он совершенно не такой.
Наверное, теперь мне следовало бы посмеяться над тем, как Бо (восемнадцати лет и двух месяцев от роду) и я (девятнадцати лет и двух месяцев) судили о них как о равных. И все же мы были правы. А Бо,
