Начавшийся поздно вечером дождь постепенно стихал. Стекло небольшого тюремного окошка, по которому еще совсем недавно бежали тяжелые дождевые капли, постепенно наполнялось россыпью огромных сверкающих звезд.
В призрачном свете из черноты камеры проступали пять человеческих силуэтов. Это был Семченко и четверо его товарищей. Они сидели в дальнем углу и тихо о чем-то говорили.
Из двенадцати находящихся в лагере советских пленных, в камере было только семеро. Абдулло был на территории лагеря и занимался своими делами электрика. В дальнем углу лежит чудом выживший и теперь идущий на поправку Ванька Завьялов. Исломутдин, Азид и еще трое недавно прибывших из Афганистана ребят — в тюрьме, где содержатся пленные афганцы. И хотя в лагере те находятся уже три дня, никто из «стариков» — пленных шурави, их практически не видел. Утром ребят увозили куда-то за пределы лагеря. По возвращении, сразу отправляли в тюрьму. Рассказать о них могли только Азид и Исломутдин. Но и это было нереально. Азид чурался русских, а Исломутдину давно уже никто не доверял.
Информация, которую, сославшись на афганского друга, довел до них Семченко, сначала всех порадовала. Оказывается, в начале мая в лагере ждут представителей Красного Креста. Всех присутствующих охватило радостное возбуждение. Они так давно добивались этой встречи, и наконец-то были услышаны. Однако радость их была преждевременной.
Окинув взглядом размытые темнотой лица товарищей, Николай неожиданно произнес слова, которые, в прямом смысле этого слова, всех шокировали:
— Мне известно, что Красный Крест, с которым мы так давно добивались встречи, знает про нас. И узнал об этом, по всей вероятности, от тех американцев, которые были здесь в январе. Но дело не в этом, — Николай сделал небольшую паузу, — а в том, что администрация лагеря и ее пакистанские покровители хотят убедить этот Красный Крест, что информация, которой они располагают — ошибочна. Они хотят скрыть факт нашего здесь нахождения, и сейчас решают, что предпринять. Или на время переправить куда-нибудь, или просто ликвидировать. Второй вариант для них, конечно же, более приемлем. Помните, как говорил Иосиф Виссарионович?»… нет человека — нет и проблемы». Вот такие дела, мужики. И поверьте, информация точная…
Повисло гнетущее молчание. Нарушил его одноглазый Крамаренко, такой же высокий и плечистый, как Семченко, но очень худой, еще не совсем оправившийся после недавней «встречи» с Абдурахмоном.
— Мужики, — произнес он дрожащим от волнения голосом, — мы же еще не покойники. Что вы все сразу скисли? Давайте думать, что нам нужно делать. Так же нельзя, сидеть и ждать, когда тебе будут делать харакири…
— Может все-таки, нас куда-то переведут в новое место? А? — Прозвучал неуверенный голос Кольки Федорова, невысокого, щуплого, похожего на подростка, с багровыми ожогами на лице, пленного.
— Как же, перевели, — хмыкнул его сослуживец по Афганистану, Трукшин. — Переведут, только на тот свет.
— Николай, — посмотрел он на темнеющий в самом углу силуэт Семченко, — ты у нас главный, давай предлагай, что делать. Нам терять нечего. Неужели не ясно, что всех нас ждет капут…
— Все высказались? — выждав паузу, спросил Николай. — Или еще кто-то желает? Нет? — Тогда у меня к вам один вопрос: «Все читали книги, или смотрели фильмы о войне? Я имею ввиду Великую Отечественную…»
— Наверное, все, — негромко пробормотал Трукшин.
— А про советских военнопленных, что-нибудь читали?
— Конечно. И книги читали и кино смотрели, — послышался довольно уверенный голос Крамаренко.
— Хорошо. Тогда кто нибудь пусть ответит мне, почему сотни, а то и тысячи безразличных ко всему советских военнопленных, безропотно брели тогда по дорогам оккупированной врагами территории? Почему такая масса пленных, словно стадо баранов, шла под охраной всего сотни, а то и десятка конвоиров, и не предпринимала мер к своему освобождению? Молчите? Значит, не знаете. Вот и я не знаю…. А если точнее, не могу понять, откуда такая покорность? Оттого, что человек до конца не верит, что будет уничтожен? Может быть, поэтому стоящие на краю могилы и не хотят верить в серьезность того, что с ними происходит? Может быть, и мы такие же, как они? А? — Он обвел взглядом темнеющие силуэты товарищей, глубоко вздохнул, и, положив руку на плечо сидевшего рядом Богданова, сказал: «Спросите вот у Виктора, что он чувствовал, когда стоял перед расстрельной командой…»
Эти слова Николая, а если точнее, его размышления вслух, встречены были всеми глубоким молчанием. Было слышно, как постанывает в тяжелом сне Ванька Завьялов.
— Знаете, ребята, наверное, это и есть тот барьер, — Николай убрал руку с плеча Крамаренко, — когда человек видя свою безысходность, выбирает одно из двух, нет, скорее, из трех. Либо он дерется за свою свободу, либо идет на предательство, чтобы выжить любым путем, либо ему по «барабану», что с ним будет, в том числе и с его жизнью. Лично я выбираю первое. Если кто поддерживает меня, пусть останется. Если нет — марш на «боковую»…. Однако на «боковую» никто не пошел.
Уверенность Николая в себе, уверенность его в том, что они все равно вырвутся на свободу, отзывалась в сердце каждого пленника, разжигала искорку надежды.
Начинающийся рассвет упорно пробивался в меленькое тюремное окошко. Бесформенные фигуры в дальнем углу камеры, незаметно превращались в четкие человеческие силуэты.
Николай обвел всех усталым взглядом. — Ну вот, теперь все, — подвел он черту всему, о чем так долго говорил. — Помните, на карту поставлена наша жизнь и наша свобода. Пока нам все благоприятствует: Курсантов в лагере всего пару сотен, а после выпуска, лагерь вообще будет почти пуст. С охраной справимся без проблем. С оружием и боеприпасами, думаю, тоже проблем не будет. Грузовая автомашина, на которой будем прорываться из лагеря, всегда на месте. О ней думать не надо. Ее поведет свой, очень надежный человек. Кто? Придет время, узнаете. Команда выступать, будет дана скоро…. Все. А теперь спать. Попробуйте заснуть. До подъема остался час.
Заложив руки за голову, Николай лежал в своем углу и в который раз прокручивал все, о чем говорил ребятам. Кажется ничего лишнего. Даже, если и уйдет от кого-то информация, конкретного ничего нет. Да, говорили о возможном побеге. Ну и что. Об этом он говорил и самому Абдурахмону. Но про планируемый захват склада с оружием и боеприпасами, и об афганских товарищах, которые будут участвовать в восстании, речи не велось. Знобящее томила тревога, томило напряженное ожидание…. И неотступно преследовал вопрос: «Как случилось, что родина — великая держава, с мощной армией, и лучшей в мире разведкой, не знает о них, и других, таких же, как они, томящихся в лагерях на территории Пакистана? А может быть, просто не хотят знать?.. С такими мыслями Николай и попытался забыться. Хотя бы, на несколько минут.
Но отдохнуть, даже эту маленькую толику времени, никому не удалось. Рассветную тишину неожиданно прорезал вой сирены. Со двора донеслись громкие крики, ругань. Осветительные ракеты резали еще неуспевшее просветлеть небо. С лязгом раскрывается дверь, и в камеру, с перекошенным от ярости лицом, врывается охранник Саид.
— Подъем, шакалы! Выходи строиться! — Плетка с остервенением запрыгала по спинам и головам заключенных.
Проклиная все на свете, ребята вскакивали со своих мест, и бежали на плац строиться. Тут же суетилась охрана, которую охаживал своей знаменитой плетью Абдурахмон. Отдельно стояли афганские пленные. Неожиданно из их строя Саид выхватил Исломуттдина, Азида, и еще двоих, недавно прибывших из Афганистана шурави, и плеткой загнал их в шеренгу советских пленных. Лица всех были в кровоподтеках, Исломутдин сильно прихрамывал.
Странно, — мелькнуло в голове Николая, — а где же третий парнишка? Он вопросительно прошелся по опухшим лицам прибывшего пополнения, но ничего кроме страха в их глазах не увидел.
Только успел об этом подумать, как перед шеренгой вырос Абдурахмон. Достав из кармана защитной армейской куртки грязный листок бумаги, он развернул его, и проверил всех стоящих перед ним пленных по списку. Затем, подошел вплотную к Николаю, и, ощупывая его налитыми кровью глазами, просипел сквозь зубы: «Теперь все шурави будут с тобой в одной камере. И за всех ты будешь отвечать лично. Если, да не
