ночи он угомонился и сдался на милость победителю.
Михеича одели, связали на всякий случай и отвезли в штаб. Так Михеич и не появился. Очевидно, его отправили домой. А жаль. С ним было весело.
Утром партизанские машины разъезжались по полям, а я, в ожидании команды сверху, болтался по деревне, как цветок в проруби. Иногда, по ночам, чтобы не сойти от скуки с ума, уходил в лес, и там, в тиши лесной чащи, наговаривал старые, доармейские монологи.
Однажды, уйдя в очередной ночной поход, я вдруг услышал громово сверху:
— А Жванецкого наизусть слабо?
От страха я чуть в штаны не наложил. Представьте только — кругом темень, совы ухают, листья шуршат, и тут вдруг этот небесный голос.
— Кто это? — спросил я, внутренне готовый к тому, что голос скажет: «Кто-кто? Всевышний, вот кто!»
Ответом, однако, мне было молчание. Я трухнул еще больше.
— Кто это? — снова спросил я, обмирая.
И тут с неба донеслось:
— Это мы, монтеры.
— У, ё, ну, вы даете, ребятки! — облегчился я и перевел дух.
Больше я в лес не ходил.
Через несколько дней завмаг предложил за бутылку водки разгрузить приезжающий из города грузовик с продуктами. Я согласился, тем более что грузовик приезжал каждый день. Выпить столько я не мог, а потому начал искать напарника, коего и нашел в местной школе.
Звали его Вова Штукин и работал он преподавателем по труду.
Штукин очень любил искусство и, узнав, что я как бы имею к этому отношение, охотно пошел на знакомство. Пьянел он быстро, а опьянев, всегда прис-тавал ко мне с одним и тем же вопро-сом.
— Вот ты артист из Москвы. Ведь так?
— Так! — соглашался я.
— А я — простой деревенский учитель. Так?
— Так-так!
— И вот простой деревенский педагог пьет… — здесь он обычно приподнимал указательный палец, — пьет с самим артистом из Москвы!
— Ну?
— Гну! Вот я и спрашиваю, как ты думаешь — это ничего?
— Ничего! — успокаивал я Штукина.
Итак, разгрузив машину и получив за это законную бутылку, я тихонько стучал в окно штукинской мастерской.
Завидев меня, он моментом собирался, говоря на ходу сельским учащимся:
— Ну, вы, дети, пока разбирайтесь тут без меня, работайте, одним словом. Ага? — и, не дожидаясь ответа, быстренько ретировался.
Я любил штукинские вечера.
Разговаривая с ним, мне казалось, что я действительно принадлежу к сонму избранных. Хмелел Штукин, повторяю, не заставляя себя ждать.
— А вот скажи, — спрашивал он, поддатенький, — а ты Кобзона видел?
— Видел, — отвечал я.
— Ну и как?
— Да никак. Кобзон и Кобзон.
— А близко видел? — возбуждался Штукин.
— Как тебя.
— А это правда, что у него парик, или брешут?
— Вроде правда.
— Да ну?! Повезло тебе. Надо же, самого Кобзона без парика видел. А я только по телеку. Да и то с париком.
— А Миронова видел?
— Андрея-то? Видел. Он даже дома у меня был.
Андрей действительно был как-то у нас в гостях, и отец после сытного обеда пристал к нему как с ножом к горлу:
— Андрюша, а ваша мама случайно не еврейка?
— Мама русская, — ответил Андрей.
— Странно, — сказал папа, — а такая талантливая… Очень странно. А папа?
— Папа еврей.
— Папа еврей? Это хорошо. Что папа еврей — это хорошо! Тогда все сразу становится на свои места, — удовлетворился отец и попросил: — Скажите что-нибудь по-еврейски.
— По-еврейски? — поразился Андрей. — С чего это?
— Как с чего? — в свою очередь поразился батя. — У вас же папа еврей.
— А при чем здесь папа? — обиделся Миронов. — Папа — москвич, по-еврейски сроду не говорил.
— Но он же еврей? — допытывался отец.
— Да, он еврей, — крепился Андрюша. — Он еврей, но это ничего не значит.
— Хорошенькое дело — «ничего не значит»! Еврей не говорит по-еврейски, и это уже, оказывается, ничего не значит. Как это может быть? — возмущался батя.
— Представьте, может, — констатировал Андрей.
— Ну хорошо, — предпринял новую атаку отец. — Допустим, что ваш еврей-ский папа не говорит по- еврейски, потому что он москвич. Забудем вашего папу как кошмарный сон. А вы можете?
— Я тем более не могу! — решительно отказался Миронов.
— То есть вы хотите сказать, что вы наполовину еврей и не знаете еврейского языка?
— Именно так.
— Ни одного слова?
— Ни од-но-го!!!
— Не понимаю! Чтобы наполовину еврей — и ни одного слова? Нет, не понимаю. Может, на иврите? — с надеждой спросил мой родитель.
— И на иврите нет.
— Значит, и на иврите не можете, — разочарованно протянул отец, на глазах теряя к Миронову всякий интерес.
— А что такое «агит юр», конечно, тоже не знаете?
— Нет! — устало ответил Андрей.
— Ну, конечно, откуда вам знать, если у вас мама русская, а папа москвич. Так вот, запомните, молодой человек, что я вам скажу: «агит юр» в переводе означает — «долгих лет». Запомнили?
— Да! — сказал Андрюша. — «Агит юр» я запомню. Это я вам обещаю. Навсегда!!!
— С этого надо было начинать, — примирился отец. — Нальемте рюмочку и скажем: «Агит юр, Андрюша! И вашему папе — агит юр! И вашей замечательной маме!»
Воспоминание вспыхнуло и ушло. А Штукин продолжал засыпать меня во-просами.
— А Стриженова видел?
— Видел.
— А Райкина?
— Видел.
— А Райкин не лысый?
— Нет, Райкин не лысый.
— А Гурченко?
— И Гурченко не лысая.
— Да я не в смысле лысая — не лысая. Я в смысле — видел ее сблизи-то??
— Гурченко не видел.
