благополучие родной державы. По окончании церемонии Кипренский, долго не отпуская, мял начальственную ладошку, преданно смотрел в глаза и приглашал на концерт. Начальник обещался непременно заглянуть и, как правило, не приходил. Но Кипренскому это уже было глубоко безразлично — заветное разрешение приятно согревало карман. Однако в нашей поездке отработанный прием чуть было не дал сбой. Секретарем по культуре оказалась женщина. Такая типично партийная дама. Губки бритвочкой, мужская стрижка и черный двубортный костюм. Сжав свои змеиные губки, она сухо выслушала краткий социологический обзор и дала разрешение. Кипренский прижался мясистым ртом к партийной ручке и привычно пригласил на концерт. А дама ему:

— А я слышала, что вы халтуру привезли.

На что Яков Исидорыч, не давая ей опомниться, с лета отвечает:

— А я слышал, что вы живете с ассенизатором!

Попрощался и вышел. А вечером раздался звонок. Звонил партайгеноссе Ленконцерта. Тот самый, который ходил в обком просить за Кипренского чуть ли не ежемесячно.

— Яша, — спросил он, — это правда?

— Скажи, что именно, и я развею все твои беспочвенные сомнения! — несколько витиевато отозвался Яков Исидорыч.

— Да я про эту стерву из райкома. Правда? Ты что, действительно сказал, что она живет с ассенизатором?

— Откуда такая осведомленность? — поразился Кипренский. — Еще и дня не прошло!..

— Телефонограмма пришла, — вздохнул партайгеноссе. По всему чувствовалось, что он порядком устал от Яшиных выходок, но предать не мог. Во-первых, он был порядочным человеком, а, во-вторых, много лет назад они с Яшей вместе учились. — Она ж не просто секретарь по идеологии, что само по себе не подарок, — грустил он в телефонную трубку, — она же еще и депутат, сучка эта. Из обкома звонок был… Возмущаются. Как можно, говорят, депутата Верховного Совета оскорблять тем, что она якобы живет с ассенизатором! Это же, говорят, дискредитация власти!

— Ну, — пошел в атаку Яков Исидорыч, — честно признаться, я не понимаю, что плохого в том, что человек живет с ассенизатором. Такая же профессия, как и все остальные. Живет себе и живет! Пусть радуется, что так повезло. Я лично знаю сотни женщин, которые почли бы за счастье найти какого-нибудь завалящего ассенизатора, да ведь нету. Нету! Дефицит, можно сказать. И потом, она же не дала мне досказать.

— Что не дала досказать? — чуть ли не завыл партийный товарищ.

— Она не дала мне досказать, — тоном заговорщика зашептал Кипренский, — что она живет не просто с каким-то там безвестным ассенизатором, а с ассенизатором — Героем Соцтруда, почетным гражданином Нижнего Тагила и трижды орденоносцем ордена Ленина!!! — И выдохнул воздух.

А студенческий друг, наоборот, едва не задохнулся от подобной лжи.

— Яша, — попросил он чуть не плача, — я тебя умоляю, заткни свой поганый рот раз и навсегда. Тебе ведь всего полгода до пенсии осталось! Чтоб в послед-ний раз!

— В последний-последний! — согласился Кипренский и на следующий же день, представляя во время концерта инструментальный ансамбль, объявил:

— У рояля Вадим Шпаргель, ударник — Михаил Тургель, гитара — Иван Соколов. — Помялся секунду, помучился и залепил: — Почти русская тройка!

Неисправимый был человек.

Вообще, на гастролях часто происходит всякого рода ерунда. То есть, когда она случается, ничего необычного в ней как бы и нет, и только по прошествии времени, оглядываясь назад, начинаешь осо- знавать всю парадоксальность произошедшего.

Шел ливень. Дорогу развезло, и наш автобусик соскальзывал с грейдера то влево, то вправо. Сидевшего на ящиках из-под реквизита Якова Исидорыча трясло как в лихорадке на каждой колдобине. На пятом часу езды, после очередного водительского маневра, Кипренский не выдержал и, обращаясь в никуда, сумрачно произнес:

— Вот страну отгрохали, мать их! От Амура и до Бреста. Ну на хрена нам такая большая территория — все койлы отбил!

А дождь все шел.

— До райцентра не доедем, — озабоченно сказал шофер. — Застрянем где-нибудь в такую гниль. Придется переночевать в ближайшей деревне.

Ближайшая деревня показалась километра через полтора. Бесконечный дождь наяривал без устали. Обернувшись, чтобы не промокнуть, в целлофан, мы, выйдя из автобуса, постучались в крайнюю избу. Дверь открыл заспанный мужик.

— Чего надо? — недружелюбно спросил он.

— Да нам переночевать бы! — попросился Кипренский. — Дождь, видите ли.

— Переночевать — это не ко мне… — хмуро отозвался мужик. — Переночевать — это к бабе Фросе. Третья изба справа. Туда и идите. У ней все время всякие долбодоны ночуют. — И захлопнул дверь.

Целлофановая делегация сиротливо потянулась в указанном направлении. Баба Фрося тоже спала. Это и понятно — ночь на дворе.

Стучались долго. Местные собаки изошлись лаем и слюной, пока мы яростным стуком пытались разбудить ветхую бабуленцию. Наконец за окошком вспыхнул свет, и после минутного шумового оформления, в виде шарканья, харканья, кашлянья и пуканья, заскрипел засов и в проеме появилась наша спасительница. Кипренский кратко изложил ситуацию, и старуха уже было согласилась нас принять, но после успокаивающих слов Якова Исидорыча:

— Так что не волнуйтесь, мы не какие-то там залетные. Мы артисты из Ленин-града, — резко передумала.

— У мене ужо тута перяночавали недалече артисьты из Москвы, усюю жил-плошшать загадили- заблявали — не пушшу! — категорически отказала она.

Перспектива ночевки под проливным дождем, в неотапливаемой, дырявой «Кубани», вдвойне усилила энергию Кипренского. Он предпринял еще один наскок на бабушку, причем зашел с другой стороны. Он решил ее застыдить.

— Да как же вам не совестно, милая моя! — увещевал он старушку. — Как вообще можно сравнивать москонцертовскую гопоту, это бесцеремонное москов-ское хамье, с нами — ленинградцами, за спинами которых стоят Растрелли, Фальконе и «Эрмитаж». Только самая извращенная фантазия может проводить некие параллели между этими столичными фарисеями и нами — истинными носителями истинной культуры.

Восприняв страстный монолог Кипренского как бессмысленный набор ранее не слышанных букв и звуков, старуха подозрительно на него посмотрела и, решив, что с таким лучше не связываться, перекрестилась, махнула рукой и сказала:

— Ладно уж! Пушшай заходють, раз уж такия уфченыя.

Мы ввалились в избу и разомлели от домашнего тепла. А отогревшись, почувствовали голод.

— Поесть бы чего, баба Фрося, — сказал кто-то. — Мы заплатим.

Баба Фрося молча вынесла из погреба банку сметаны, бутылку самогона и буханку черствого хлеба.

Наспех запив сметану самогоном и зажевав сие изысканное блюдо кусочком горбушки, мы улеглись спать.

В животе после съеденного неинтеллигентно заурчало. Вскоре одного из нас, а именно ксилофониста Солодовникова, тридцатилетнего холостяка с изячными манерами и прыщавым лицом, некая таинственная сила властно поманила в сортир. Странно, что его одного. Сказывались последствия ужина. Солодовников выглянул в открытое окно и ничего нового не увидел — за окном лил все тот же постылый дождь, а вожделенный сортир находился метрах в тридцати от дома. Никак не меньше. Солодовников томился двояким чувством — звериным желанием поскорее добраться до заветного очка и совершенной неохотой выбираться из теплого жилища по причине темноты, непогоды и незнания местности. Сначала он попробовал переждать кризисный момент, но организм не захотел пойти ему навстречу. Скорее, наоборот, — он явственно ощутил, что еще мгновение — и природа, не церемонясь с его тонким и трепетным восприятием жизни, властно возьмет свое, причем возьмет в таком количестве, что мало не

Вы читаете Жизнь как песТня
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату