Моисеев жестом фокусника извлек из воздуха половину только что сломанной расчески и, придвинувшись поближе, прогундосил:
— Никаких расспросов, Пуцкер! Дальнейшие инструкции только после того, как покажете вторую половину. И еще раз напоминаю — не валяйте дурака! Вы уже и так две явки завалили.
Официант изменился в лице.
— А может, вас перевербовали, Пуцкер? — пристально вглядываясь в него, спросил Моисеев. — Вы ведь всегда были слабонервной проституткой! Что это у вас глазенки забегали?
— Кто меня перевербовал? — спросил, мертвея, еще абсолютно жизнеспособный несколько минут назад официант.
— Я сказал — вторую половину расчески! — безжалостно рявкнул Моисеев. — И без разговорчиков, понимаешь!
— Сейчас п-поищу… — еле выговорил официант, и раненой птицей двинулся к кухне.
— Закладывать пошел! — осклабился от полученного удовольствия Володя. — Сейчас явятся, родимые!
И оказался прав.
Наряд прибыл даже быстрей, чем можно было ожидать. Не разбираясь что к чему, они лихо надели на нас наручники и принялись выводить из зала. Обделавшийся официант, наполовину спрятавшись за занавеской, с волнением наблюдал за нашим арестом, прикидывая, чем эта фантасмагория может для него закончиться.
Уже у самой двери Моисеев обернулся и страшно прорычал:
— И учтите, Пуцкер, у нас длинные руки! Очень длинные!
Милиционеры после столь загадочного заявления арестованного, как по команде, глянули в сторону официанта.
— Может, и этого прихватить, чтобы два раза не возвращаться? — спросил один из них.
— Да ну его! — лениво отозвался второй. — Надо будет, возьмем. Куда он денется?
В отделении Моисеев предъявил удостоверение, объяснил дежурному, что мы здесь с концертами, что в кафе зашли просто пообедать, что официант оказался сволочью, а сволочей надо учить, и дежурный — совсем не дуб, как показалось вначале, — посмеялся и, пожелав успехов, снял с нас оковы.
Через полчаса мы вошли в то же кафе и подсели к тому же официанту. Сели спиной, чтобы он нас не сразу заметил. Тот, уже слегка оправившись от встречи с врагами народа, а потому несколько порозовевший, подошел сзади и спросил не глядя:
— Что будем заказывать?
Справедливости ради надо сказать, что на сей раз голос его звучал значительно гостеприимней, нежели в наш первый приход. Очевидно, урок не прошел даром.
Моисеев переждал некоторое время, а затем медленно вывернул шею в сторону и, смачно сплюнув, сказал:
— Я же вас предупреждал, Пуцкер, — у нас длинные руки!
Этого оказалось достаточно для того, чтобы мне впервые в жизни посчастливилось лицезреть, как грохается в обморок здоровый околодвухметровый мужик.
А Моисеев уже готовил следующую акцию. Акцию, жало которой было направлено против безобидного, как весенний мотылек, аккуратненького, пузатенького куплетиста Моткина Гриши. Вообще все в жизни у Гриши складывалось удачно, но никакого удовлетворения от этого он не получал, поскольку большую половину прожитого мучительно страдал. И нетерпимые эти страдания причиняла ему собственная лысина. Вообще-то ничего страшного. Лысина есть у каждого человека, просто у некоторых она прикрыта волосами.
Лысина же Григория, с одной стороны, придавала ему более комичный вид и доводила репризы до стопроцентного попадания, но с другой — уничтожала все шансы на какое-либо внимание женской половины человечества.
А женщин он любил.
Любил одинокой, безответной любовью онаниста, так как, к сожалению, женщины и Гришина эрекция стояли по разные стороны баррикад. Ночами его терзали сексуальные сны, в которых он, мужественный и волосатый, в окружении ослепительных див, потягивал коктейль через соломинку и в ответ на страстные заигрывания возлежащих у его бедра златокудрых бестий снисходительно улыбался. Но поутру он наталкивался в зеркале на свою неопрятную лысую голову и бормотал, с ненавистью глядя на свое отражение:
— За что же это меня так природа проигнорировала!
Пару раз Григорий пробовал натягивать на себя парик, но тот не держался, съезжал и вообще причинял всякие неудобства.
Так как в то время я был еще доста-точно густ, то он относился ко мне с неприязнью, как, собственно, и ко всем остальным, у кого обнаруживались хоть какие-то признаки волосяного покрова.
И вот этого божьего одуванчика и решил разыграть безжалостный Вова Моисеев.
Однажды, когда Григорий, безмятежно готовясь к выступлению, переодевался в концертный костюм, сидящий рядом ма-эстро, откинув специально заготовленную для этого дела газету «Neues Deutschland», зевнул и сказал будто бы между прочим:
— Вот пишут — в Берлине профессор Ризеншнауцер полностью восстанавливает волосы. Успех гарантирован. Опыты на морских свинках показали прекрасные результаты.
Гриша, застыв с ботинком в руках в классической стойке гончей, почуявшей зайца, спросил, судорожно сглотнув:
— Мне не показалось? Ты сказал — полностью восстанавливает?
— Именно это я и сказал!
Чтобы самому убедиться, что услышанное им — правда, Гриша схватил газету, покрутил ее туда-сюда и на грани отчаяния выдохнул:
— Но она же немецкая!
— Конечно, немецкая, а какой же ей еще быть? Профессор-то из Берлина!
Гриша снова принялся комкать газету, как будто надеясь на то, что какой-нибудь потусторонний Барабашка поможет ему в считанные секунды овладеть капризным немецким, но пришелец из потустороннего мира не откликнулся на его призыв. Тогда он снова переключил внимание на Моисеева и, обратив к нему полные надежды глаза, спросил:
— Ну и как профессор лечит?
— Не сказано! — развалившись в кресле, величаво отозвался Моисеев. — Сказано, что лечит, а как лечит, не сказано. Секрет фирмы. Дай-ка газетку еще разок.
Гриша безропотно дал.
— Если меня не подводит зрение, они для установки правильного диагноза просят еще и фотокарточки прислать.
— Фотокарточки чего? — засуетился Гриша. — Меня?
— Да на кой хрен ему твоя харя? Испугается еще, не дай бог. Лысины, разумеется.
— Лысины? — ахнул Гриша.
— А что тебя так поражает, я не понимаю? Ты ведь лысину собираешься лечить?
— Да. Остальное у меня вроде все в порядке.
— Ну вот! Надо же профессору посмотреть, как она у тебя устроена.
— А как она может быть устроена? — разводил от непонимания руками Моткин. — Лысина она и есть лысина! Какие в ней могут быть секреты?
— Да, Гриня! — вздохнул Моисеев. — Ты как был деревней, так деревней и остался! Ты уж, если не знаешь чего, так молчи лучше, чтоб народ не смешить. И запомни — лысина всегда индивидуальна. Понимаешь, всегда!
— Да это-то я понимаю. Я другого не понимаю — фотокарточки для чего?
— Повторяю для идиотов: чтобы понять ее характер и правильно про-ди-аг-но-сти-ро-вать! Ты ведь прежде чем зуб начать лечить, делаешь снимок? Это тебя не удивляет?
— Черт его знает! — бормотал сбитый с толку Моткин. — Зубы это зубы, а лысина — все-таки лысина.
