Несколько серн легли в кустах. Перед тем как лечь, они ударяли два-три раза копытами передних ног по снегу, словно расчищая место для лежки.
Отчетливо были видны их загнутые назад небольшие черные рожки, поросшие зимней коричнево- рыжей шерстью, широкогрудые, короткие и сильные тела, крепкие ноги. Когда та или другая серна поворачивалась к нам спиной, в глаза бросалось «зеркало» — белое пятно на задней стороне бедер, полумесяцем окружающее куцый хвост.
Прошло около часа, и все серны, одна за другой, скрылись в пихтах. Больше они уже не появлялись: очевидно, ушли на дневную лежку.
С выгрева мы повернули направо, к Малчепе. Солнце греет все сильнее. С пихт тяжело падают на землю комья мокрого снега. Насыщенный влагой, ноздреватый снег на тропе очень затрудняет ходьбу. Он набивается между каблуком и подошвой, спрессовывается в кусок льда и делает неверным и даже опасным каждый шаг. Нога соскальзывает с оттаявшей травы и сырых корней. Приходится внимательно выискивать место, куда поставить ногу; чуть заметная ямка, выбитая в камнях копытами серны или кабана, кажется спасеньем. Вдобавок ко всему, тропа во многих местах перегорожена упавшими стволами буков и пихт. Бессонный, с помощью которого я перебираюсь через валежины, утешая меня, называет эту чертову крутизну «маленьким склоном».
Вообще Бессонный великолепно выбирает дорогу. Если бы не хитрые и на первый взгляд непонятные зигзаги, которые мы с Пономаренко проделываем вслед за ним, я в своих тяжелых охотничьих сапогах так и не выбрался бы отсюда.
Бессонный ходит, как медведь. Чуть сгорбившись под рюкзаком и винтовкой, он ступает неторопливо, как будто даже тяжело, а на самом деле — легко и быстро. В рыжих суконных гамашах и разбухших от влаги сыромятных поршнях ноги его кажутся мохнатыми, как медвежьи лапы. Бессонный — в своей неизменной буденовке и коричневой куртке, поверх которой надет синий ватник с обгоревшей правой полой: след ночевки в балагане у костра.
Пономаренко обут и одет почти так же, но на голове его — огромный треух из шкуры дикой козы. За спиной — рюкзак, за поясом-патронташем заткнут топор. Винтовки у Пономаренко нет. Стянутая патронташем талия его стройна и гибка, как у горца. В походке Пономаренко — большая легкость и какое-то своеобразное изящество.
Мы поднимаемся правым берегом реки Малчепы, по течению. В глубине ущелья слышен нарастающий гул стремительной воды. Тропа поворачивает мимо блестящих, похожих на уголь, осыпей шиферного сланца. Из аспидно-темной отвесной стены сочится тонкая струйка, стекая в неглубокую впадину в камнях. Снег вокруг впадины истоптан сернами до того, что превращен в лед. Сверху и снизу склона к впадине ведут многочисленные следы серн. Это их излюбленный солонец. Я пробую воду: она очень солона и по запаху напоминает нарзан. Приторно-соленый привкус долго потом чувствуется во рту.
Начинается спуск. В сотне метров от сернового солонца видна кабанья лежка — чернеющая среди снега большая овальная выемка в земле, оглаженная рылом и телом кабана. Неподалеку мы наткнулись на следы только что пробежавшего гурта диких свиней в десять голов и другого гурта — голов в двадцать. Свиньи, повидимому, были вспугнуты нами и мчались изо всех сил. По пути их бегства снег распахан широкими и глубокими грязночерными бороздами. Всюду вдоль кабаньей тропы и по сторонам от нее, под буками, темнеют в снегу полулунья вскопанной земли и валки смешанных со снегом намокших листьев.
Еще дальше по тропе, в низине, через которую протекает ручей, нам встретились кабаньи купалки. Вся обширная низина похожа на пашню: так она изрыта и исхожена десятками свиней. Снега здесь почти нет, и только между черными комьями и кочками, в сделанных кабанами углублениях — купалках, видны оконца мутной воды. Здесь валяются, по уши в грязи, дикие свиньи: очевидно, они охотно купаются и зимой. Тут же, в двух десятках метров выше купалок, находятся и кабаньи солонцы — истоки ручья, в ложбине которого расположены купалки. Следы посещений здесь также многочисленны, как и на солонцах серн. По вкусу и запаху вода в кабаньем солонце сходна с серновыми солонцами, но содержание солей в ней значительно меньше. Как говорит Григорий Иванович, в суровые зимы минеральные источники замерзают на пятнадцать-двадцать сантиметров, и тогда кабаны грызут солоноватый лед.
Сделав за день около десяти километров, мы еще засветло пришли к месту нашей ночевки. Балаган сколочен из новой, еще белой драни в форме неправильного четырехугольника. Крыша несколько скошена в одну строну — для стока воды. Балаган построен Бессонным и другим наблюдателем в октябре прошлого года, потому и назван Октябрьским. Балаган расположен на речной террасе, в нескольких десятках метров от Малчепы.
У двери балагана на снегу видны следы дикого кота. Они оказались и в самом балагане — на пепле старого кострища. Кот был привлечен сюда остатками пищи и мышами.
Бессонный и Пономаренко в полчаса заполнили все углы буковыми и пихтовыми горбылями и развели жаркий костер. Бук был сыроват. Пришлось пустить в ход пихтовые поленья и на растопку — сосновые ветки. От этого балаган затянуло густым смолистым дымом, а затем, когда разгорелась пихта, поднялась неистовая стрельба. Пылающие искры с треском взвивались к потолку, сыпались на нас, угрожая превратить в решето нашу одежду: кое-где в самом деле она уже начинала тлеть. К счастью, скоро загорелись подсушенные на костре буковые дрова, стрельба прекратилась, и яркое ровное пламя осветило балаган.
Порывшись в темном закоулке, Бессонный достал хорошо сохранившийся медвежий череп. Это дало повод Григорию Ивановичу и Пономаренко для оживленного разговора. Пономаренко утверждает, что в заповеднике встречается почти белая, «серебристая» разновидность медведя. Однажды Пономаренко проходил в альпийской зоне, недалеко от большого снежного пласта. На снегу ничего не было видно. Вдруг Пономаренко приметил какое-то слабое движение, и перед его глазами очутился совершенно белый медведь, которого только с трудом можно было различить на снежном поле. Григорий Иванович согласен с Пономаренко.
Запас «звериных историй» у обоих наблюдателей неисчерпаем.
Григорий Иванович рассказывает, что два-три года тому назад, в снежную зиму, тридцать оленей, спасаясь от голода, зашли в один из поселков апшеронских нефтяных промыслов. Рабочие приютили истощенных животных в сараях и кормили до наступления хорошей погоды. Олени были очень доверчивы и вели себя, как домашний скот. Когда потеплело и снег стаял, олени один за другим стали выходить на улицу, нюхать воздух и, как ветер, уносились в окружающий лес. В ту же зиму сотни диких коз спустились по реке Пшехе в армянский поселок, набились во все дворы. Так же, как олени, они спасались у человека до наступления оттепели. Нужно сказать, что при этом был только один случай, когда человек убил доверившееся ему животное.
Утром, в шесть часов, мы были разбужены криками сов. В лесу было еще совсем темно. У самого балагана надрывалась неясыть, ей вторила другая, третья. Совиный стон и хохот гулко разносились повсюду и замирали во мраке. Эта перекличка продолжалась около получаса, затем наступила глубокая предрассветная тишина.
Поднялось солнце. Пономаренко успел сходить на Малчепу. На снегу у реки он видел свежий след матерого волка. Мы сидим в балагане. Из щелей в стенах тянет зябким утренним холодком. Подбрасываю в костер буковых поленьев и ставлю на раскаленные угли закопченный чайник. Пока греется чай, Пономаренко рассказывает о своей любимой Терновой поляне.
— Когда сова охотится ночью, она трещит и щелкает клювом, скрегочет. Птицы со страху взлетают, и сова тогда их ловит. Сова скрегочет еще, чтобы напугать своего врага — зверя или человека. Сова и сойка — самые злые губители птиц. Они беспощадно уничтожают яйца и птенцов. Полезет бывало мой сынишка утром посмотреть на гнезда шпаков, дроздов, а там нет ни яиц, ни птенцов, одна скорлупа или пух в крови — сова поработала.
Во́рон — хитрая и осторожная птица. Ко мне на огород, на Терновой, повадились два ворона клевать арбузы. Если увидят меня с ружьем, снимутся, улетят на Косую поляну (там падаль была) и больше в этот день не явятся. Жили они в присколках, на вершине Пшекиша. Летали вороны всегда парой в одно и то же время — утром на огород, оттуда на Косую до самого вечера, а перед закатом отправлялись на ночлег, в скалы. Когда они летят, кричат глухо, скрипуче: «кроу-кроу!» Видят во́роны очень далеко. Один раз они сидели на поляне, метрах в шестидесяти от меня. Я ел хлеб. Мне нужно было взять
