умываются или, сойдясь голова к голове, мирно беседуют. Самые непоседливые вдруг взлетают и, крутнувшись юлой в стылом воздухе, торопливо опускаются на прежнее место. Они видят соседние деревья, слышат жужжание разгуливающих там мух, но лететь страшновато. А вдруг по дороге замерзнешь?
Наконец одна из них срывается и, вихляя в воздухе, мчится к ближней лиственнице. Там долго сидит, переводя дух, затем прихорашивается и отправляется вверх или вниз по стволу знакомиться.
Вечером я пошел за дровами и увидел на снегу россыпь застывших мух. Не долетели…
Над головой суетятся проворные синицы, шуршат лиственничными шишечками, заглядывают под кору, но мух почему-то не трогают. Может, не видят, а может, замерзшие насекомые кажутся им кусочками коры.
Откуда ни возьмись трясогузка. Спина у нее зеленая, голова серая, а живот и грудка желтые. Она сразу же заметила мух и принялась их клевать. И синички заинтересовались поживой, спустились пониже и вскоре присоединились к трясогузке.
А та мышкой бегает по снегу, сердито постукивает хвостиком и не столько ест, сколько цивикает. Наверное, торопится рассказать синичкам о виденных в теплых краях пальмах, попугаях, зубастых крокодилах. Сидите, мол, здесь, а там такое творится!..
А может, она вычитывает им за то, что вокруг столько вкусных мух, а они ковыряются в пустых шишках. Если бы не поторопилась из Африки, могли и умереть с голоду.
Что, если я скажу: «А снег растягивается!»? Честное слово, никто не поверит. И правильно. Он же не резиновый. Я бы и сам не поверил, если бы не увидел все своими глазами.
В прошлом году я к Щучьим озерам всю зиму ходил вдоль ручья. Ручей там небольшой, но бойкий. Не один десяток лиственниц подмыл и уронил на мох. Некоторые лиственницы легли поперек ручья и превратились в мостики. По ним белки, горностаи, соболи из долины в заросли кедрового стланика перебираются за шишками. Несколько раз даже росомаха проходила.
И что интересно. Все звери из долины на сопку переходят по одним мостикам, обратно уже по другим. Правило у них такое, что ли? Вот только белки бегают как попало.
В январе эти мостики от снега становятся раза в три толще. И до того он крепко лежит на деревьях, запросто переезжаешь на лыжах. Здесь главное только не торопиться и не свернуть в сторону. А то ведь запросто загремишь прямо в ручей.
Весна к Щучьим озерам приходит рано. Возле поселка еще ни одной проталины, а здесь уже стланик порскает из-под снега. Особенно интересно после полудня. Тепло-тепло. Снег сочный, рыхлый. Только хочешь переставить лыжу, а стланик из-под нее — щелк! — и выскочил. Отойдешь на несколько шагов, хочешь не хочешь — оглянешься. Стоит на белом искристом поле одинокая зеленая веточка и качается. Пушистая, нежная и немного заспанная. Но все равно радостная. Кажется, так и кричит каждому: «Вот она я! Уже выспалась и теперь хочу поиграть с солнышком!»
Иду я вдоль ручья, здороваюсь с этими веточками и вдруг — стоп! Лежало через ручей одно бревно, а теперь два. Я даже головой завертел — туда ли иду? Потом присмотрелся к бревнам и удивился еще больше. Оказывается, это снег сполз с дерева и висит над ручьем. Толстенная снежная колбасина метров в десять длиной прогнулась чуть ли не до самой воды, и хотя бы что.
Да не просто висит, еще и мостом служит. Горностаи, белки, всякая мышиная мелочь натропили по нему целую дорожку. А вот соболь через снежный мост перескочить побоялся. Потоптался у краешка, даже попробовал его лапой, но передумал и полез по дереву через сучья.
Вот видите, все-таки растягивается снег, а ведь никто не верил.
Апрель. Терпеливо сидим каждый на своем месте и сторожим весну. Я расстелил на льду охапку лиственничных веток, прикрыл их старым брезентом и выглядываю хариусов. Всю зиму они держались в глубоких ямах, а с теплом должны выйти на мелководье. За наживку у меня шустрый таракан, мормышка из настоящего серебра, место самое уловистое — но нет весны и нет клева.
На склонившейся над рекой иве с самого утра маячит кедровка. Самая пора достраивать гнездо, но погода какая-то непонятная. С утра выглянуло солнце, затем поднялся ветер и полетел густой мохнатый снег. Сейчас снегопад как будто стихает, но хлопья стали еще крупнее. К теплу это или к холоду — не понять. Вот кедровка и сомневается: «Строить? Не строить?».
Третьим в нашей компании дятел. Этот прилепился к стоящей у подножья Столовой сопки лиственнице, и я его отсюда почти не вижу, но зато хорошо слышу, что он там делает, и прекрасно понимаю.
Лиственницу у сопки он облюбовал недели две тому назад. Дерево сухое, звонкое, чуть коснешься — гремит на всю тайгу. У дятла давно чешется клюв отбарабанить приход весны, а ее все нет. Вот он и мается не хуже нас с кедровкой. Чуть выглянет краешек солнца — он сразу: «Тук-тук! Весна-а-а!». Но тут же прямо на голову шмякнется снежинка в пол-ладони величиной, и дятел торопливо выстукивает отбой: «Извините! Пока что не весна». Снова потянет теплым ветерком, озорно перекликнутся собравшиеся на вырубке желтобрюхие синицы — дятел рад: «Весна-а-а!». Но опять же, посмотрит вокруг — нигде ни одной проталины, снежные тучи висят над сопкой, а синицы, так те резвились и в самые лютые морозы. «Нет, не весна», — стучит он и стыдливо прячется за ствол лиственницы.
Вот так до самого обеда: я не поймал ни единой рыбешки, кедровка не вплела в гнездо самого тоненького прутика, а дятел то объявлял весну, то отменял. Сам замаялся, и нас замучил.
Не знаю, чем бы все это закончилось, да, к счастью, на самой вершине Столовой сопки проснулась веточка кедрового стланика. Она словно пружина выскочила из-под снега и стрельнула в небо прошлогодней шишкой. Шишка упала на снег, выбила в нем небольшую ямку и покатилась вниз. Через мгновенье она облепилась снегом и стала величиной в мой кулак, к середине сопки достигла размеров хорошо накачанного футбольного мяча, а когда докатилась до подножья — стала огромней самого огромного медведя.
Снежный медведь с шумом протаранил ольховниковые заросли, вспугнув дремавших там куропаток, и, врезавшись в сухую лиственницу, развалился на куски. Удар был такой сильный, что чуть не стряхнул задремавшего было на этой лиственнице дятла. Но тот ничуть не испугался, а даже совсем наоборот — весело чивикнул и сразу же выдал частую и звонкую дробь: — Тр-р-р-р-р! Тр-р-р-р-р! Весна-а-а! Весна-а-а! В ту же минуту стих ветер, прекратился снегопад и из-за туч выглянуло яркое и теплое солнце. Обрадованная кедровка снялась с ивы и полетела достраивать гнездо, а я выдернул из-подо льда серебристого хариуса.
В верховьях реки Чилганьи есть похожая на лежащего верблюда сопка. Если хорошо приглядеться, можно угадать не только два покатых горба, но и шею, голову и даже брезгливо приподнятую верхнюю губу. К левому боку Верблюда прижимается озеро, а голову обтекают ручьи Витра и Эврика. Дальше простирается широкое болото и щетинятся скальными останцами бараньи отстой.
Давным-давно эти места облюбовали каменные глухари. На болоте всегда родилось много разной ягоды, склоны сопок укрыты зарослями кедрового стланика, вдоль озера и по террасам темнеют густые лиственничники. В таких местах глухарям самое раздолье.
Чуть ниже переднего горба у глухарей токовище. Ранней весной, когда еще нигде ни одной проталинки, а ночные заморозки достигают двадцати градусов, все глухари собираются к этому месту. На заснеженных полянах между закостенелых от холода лиственниц они чертят крыльями канавки-черточки, отмечая таким способом свои токовые участки.
Пройдет неделя-другая, и одну из ночей разбудят гортанные щелчки: «Чок-чок-чок-чок-чок!». В этом чоканье можно угадать звон весенней капели, пощелкивание открывающихся почек, веселый перестук прыгающих по тонкому льду камешков и еще что-то такое, от чего сжимается сердце и пересыхает в горле.
Тихие и робкие вначале щелчки вдруг оживают, набирают силу и рассыпаются с такой скоростью, что сливаются в ликующую трель. Развернув усеянный белыми пестринами хвост и вскинув голову, льет и льет глухарь в темное небо свою песню… Года три тому назад в долине Чилганьи нашли какую-то полезную руду, и спустя недолгое время там вырос большой поселок. Поселившиеся в поселке люди скоро проведали о глухарях и в первую же зиму выбили почти всех. Остальных добрали привезенные людьми собаки.
