— Как же так? — говорили мне. — Он ведь деревья лечит. Червяков добывает прямо из-под коры.
— Ну и что? И поползень, и кукша, и даже синица умеют это делать.
— А ты знаешь, что дятел — единственная из птиц, которая болеет сотрясением мозга?
— Ну, во-первых, это еще нужно доказать. Во-вторых, однажды ночью я вытоптал глухаря из-под снега, тот с перепугу так шарахнулся о лиственницу головой, что только в избушке в себя и пришел. Нет, что ни говори, а сотрясение мозга — это не особинка.
Как-то я услышал, что лесной доктор до того бдительно сторожит свои угодья, что в этом не может с ним сравниться ни одна из наших птиц. Лишь застучит чужой дятел на его участке — он прямиком туда, пристроится рядом и давай барабанить. Да не как-нибудь, а непременно четче и звонче, чем пришелец. Тот сразу же сконфузится и наутек. То ли ему стыдно, что его перебарабанили, то ли такой уж у них неписаный закон: не можешь барабанить — не лезь!
Интересно, а если проверить? Выбрал подходящую лиственницу и принялся стучать. Чего я только не перепробовал, чем только не барабанил! Железным прутом, топориком, палкой, ручкой ножа, ледяной сосулькой и даже кулаком. Стучал часто и не очень, громко и потише, с перерывами и совсем без них.
И что же? Ни один дятел не обратил внимания на мои стуки-грюки. Только и того, что прямо мне на голову свалился снежный ком и чуть не зашиб насмерть.
Расстроившись, я возвратился в избушку и принялся ладить печную трубу. Она у меня держалась три года, а потом возьми и прогори. Дым ест глаза, пламя пробивается в щель — далеко ли до беды? Взял пустую консервную банку, вырезал из нее хорошую заплату и прикрепил проволокой. Может, не так красиво, зато надежно. Не дымит и ладно.
Управился, залез в спальный мешок и слушаю музыку. Радио в тайге первое дело. Ни газет, ни журналов здесь не достать, а включил транзистор — хочешь слушай новости, хочешь песни. Я, когда обживал избушку, прежде всего соорудил антенну. Взял и приколотил к углу зимовья длиннейшую жердь. На ее вершину пристроил медный ершик, а от этого ершика прямо в окно тонкая проволока. И Магадан, и Москву — все слышно.
На другой день просыпаюсь — холодно. Бр-р-р-р-р. За окном только начало светать. Наложил в печку дров, сунул под них горящую спичку и быстро в постель. Пусть сначала прогреется избушка, потом можно и одеваться.
Дрова разгорелись, накалили трубу, она сразу же: «Так-так-так-так!». А заплата следом: «Чок-чок- чок-чок!». Настоящий тебе концерт. Лежу и слушаю сквозь полудрему. Хорошо!
И вдруг: «Тр-р-р-р-р-р-р-р!». Загрохотало, загудело так, что звон по избушке пошел. Я выскочил из спальника, а понять ничего не могу. А оно снова: «Тр-р-р-р-р-р-р-р!». Я за кочергу да за порог. Гляжу, а надо мною дятел долбит антенну, только голова мельтешит. Что он там сумел найти? Жердь у вершины не толще мизинца, в такой утайке не то что короед, самая зряшная кузька не зазимует. К тому же древесина сухая, выстоянная. Как он ни старается, а не может отколоть и единой щепки. Того и гляди, сам останется без клюва.
— Эй, ты! — кричу. — У тебя и на самом деле с мозгами не все в порядке?
Он услышал меня, перестал стучать, сидит и поглядывает по сторонам. В это время труба пустила струйку дыма и заговорила: «Так-так-так-так-так». Следом заплата: «Чок-чок-чок-чок-чок». Дятел вздрогнул, сердито так чивикнул и как забарабанит: «Тр-р-р-р-р-р-р-р!».
Здесь до меня и дошло. Да ведь явился сюда дятел совсем не за короедами, а на самый настоящий рыцарский турнир. Он принял мою трубу за чужака-пришельца и решил с ней сразиться.
Возвращаюсь в избушку и тихонько закрываю за собой дверь. Добавил в печку дров, поставил на нее кастрюлю с водой и принялся одеваться. А надо мною труба звенит, заплата стучит, дятел старается изо всех сил. Любопытно мне, кому же в этом поединке достанется победа?
Известно, в январе солнце поворачивает на весну, а зима на мороз. Но в этом году небесная канцелярия что-то перепутала, в середине января подул теплый ветер и наступила настоящая оттепель. Снег стал донельзя липким, в избушке из щелей полезли большие серые мухи, лёд на реке покрылся пятнами промоин. Оттаяв, почки приобрели потерянную было упругость, куропаткам стало трудно обрывать их с веток, и птицы бродили по тальникам до самой ночи.
Я отправился за водой и вдруг увидел, что весь лед у проталин усеян поденками. Обычно эти насекомые появляются на свет тихими летними вечерами и подолгу кружат над рекой, то опускаясь к самой воде, то взмывая высоко в небо. Я почти не видел, чтобы поденки садились на берег. Чаще всего они опускались прямо на воду и сразу же становились добычей хариусов или уплывали по течению, подгоняемые ветром, как маленькие парусники.
Больше всего в поденках меня поражало то, что на всю жизнь им отпущен всего один день и что у них нет рта, а вместо желудка воздушный пузырек. Обидно все-таки родиться, чтобы к вечеру умереть. Но сегодня им отпущено и того меньше.
На льду поденки расположились правильными полукругами. У самой воды ползали только что родившиеся насекомые, чуть дальше, приподняв крылышки и вскинув вверх хвосты-ниточки, застыли те, что попали на лед немногим раньше, и уже за ними лежали растрепанные ветром давно погибшие поденки.
Лёд, на который их выносило, был тонкий. Я легко отломил осколок с двумя десятками еще живых насекомых и, прикрывая их от ветра, понес в избушку. Там налил в таз воды, осторожно пересадил поденок на дощечку и пустил плавать. В избушке было тепло, из окна на таз с водой светило неожиданно яркое солнце, от лежащих возле печки дров исходил смолистый аромат. Я надеялся, что сейчас поденки согреются, запах тайги и яркое солнце напомнят им теплый летний вечер и они устроят в избушке свой танец.
А те выползали на край дощечки, по нескольку раз разворачивали и складывали прозрачные крылышки, затем снимались и летели к окну. Там приклеивались к стеклам и замирали, чтобы через некоторое время упасть на подоконник уже мертвыми.
Буквально через полчаса ни на дощечке, ни на окне не осталось ни одной живой поденки. Мне стало грустно, я оделся и вышел из избушки. По-прежнему дул теплый ветер, с совершенно чистого неба летели снежинки, в воздухе горьковато пахло тальником.
Я спустился к реке и увидел, как от промоины метнулась оляпка. Она пролетела над тальником, обогнула нависшую над рекой скалу и скрылась за излучиной. Льдина, на которую вода выносила поденок, была совершенно чистой, только у самого приплеска угадывались крестики от птичьих лапок. Это прилетала оляпка и съела всех поденок: и живых, и мертвых.
А может, так лучше?
Знаете, кто больше всего досаждает мне на охоте? Полевки. Обыкновенные рыжие полевки с маленькими черными глазами и короткими, словно обрубленными, хвостами. Они подчистую съедают приманку, портят добычу, днем и ночью осаждают мое жилье. Придешь в избушку, а хлеб прогрызенный, на столе следы мышиного пиршества, а из кружки с чаем выглядывает рыжая спина.
Чтобы покончить с этим разбоем, я решил смастерить мышеловку. В поисках подходящей дощечки заглянул под навес и пришел в ужас. От навеса к лежащей у ручья лиственнице тянулась широкая дорога. Да-да! Не следок там или тропа, самая настоящая дорога, по которой полевки совершали набеги в мою избушку. Была она очень широкой и не походила ни на одну из виденных раньше звериных троп. Оставленные крошечными лапами цепочки следов не пересекались друг с дружкой, а бежали рядом, словно уложенные в мириады рядов узкие ленты. Под лиственницей они сходились и ныряли в обледенелую нору, как рельсы в туннель. Впечатление усиливала веточка пушицы, желтым светофором маячившая у самого входа.
И под навесом, и в норе было тихо. По-видимому, на время моего возвращения в избушку полевки объявляли «тихий час» и спокойно отсыпались в своих гнездах.
— Да мне этих врагов не выловить за весь охотничий сезон! — ужаснулся я и махнул на полевок рукой.
Так мы и жили. Ночью в избушке хозяйничал я, днем полевки. Соседство не очень приятное, но что я мог сделать?
