Некоторое время я слушаю. Когда он храпит, я всегда вспоминаю детство: маленькой я сидела на переднем крыльце и наблюдала, как папа нарезает круги верхом на своей шестилетней газонокосилке «Сирз», которая ревела так громко, что я затыкала уши. И все же я не скрывалась в доме. Мне нравились аккуратные зеленые дорожки в кильватере газонокосилки и сотни крошечных травинок, кружащихся в воздухе, подобно балеринам.
Вокруг так темно, что я вечность ищу свой лифчик и дурацкую меховую штуковину, даже опускаюсь на четвереньки. Плевать. Я почти ничего не чувствую, мыслей нет, я только повторяю инструкцию: найти лифчик; напялить платье; оказаться по ту сторону двери.
Затем я выскакиваю в коридор. Музыка играет на нормальной громкости, люди входят и выходят из задней комнаты. Джулиет Сихи нет.
Я ловлю пару косых взглядов. Наверное, я ужасно выгляжу, но у меня нет сил об этом беспокоиться. Забавно, впрочем, как хорошо я держусь. Несмотря на туман в голове, я совершенно отчетливо думаю: «Забавно, как хорошо я держусь. Линдси будет гордиться».
— У тебя платье расстегнуто, — хихикает Карли Яблонски.
— Чем вы там занимались? — спрашивает кто-то из-за ее спины.
Но я не обращаю внимания. Просто иду — вернее, плыву, толком не зная куда. Спускаюсь по лестнице, ступаю на угловое крыльцо, где меня оглушает холод, и возвращаюсь в дом, на кухню. Теперь меня влекут темные молчаливые комнаты, мирно лежащие за табличкой «Не входить», полные квадратов лунного света и тихого стрекота старых часов. Минуя столовую и альков, где Тара разбила вазу, я, хрустя ботинками по стеклу, вхожу в гостиную.
Одна стена, почти сплошь состоящая из окон, смотрит на переднюю лужайку. Ночь серебристая и заиндевелая; деревья окутаны ледяным покрывалом, будто отлиты из гипса. Что, если все в этом мире, в котором я застряла, лишь подделка, дешевая имитация настоящего мира? Я опускаюсь на ковер, в самый центр идеально ровного квадрата лунного света, и начинаю плакать. Первый всхлип — почти вопль.
Неизвестно, как долго я сижу — минут пятнадцать, не меньше, потому что успеваю выплакать все глаза. Я перемазалась в соплях и безнадежно испортила меховое болеро потеками туши и краски для лица. В какой-то момент я ощущаю, что не одна в комнате.
И замираю. Углы тонут в тени, но вдоль стены кто-то движется. Клетчатый кроссовок то появляется, то пропадает.
— И долго ты здесь стоишь? — интересуюсь я, в сотый раз вытирая нос рукой.
— Недолго.
Кент говорит очень тихо. Он явно лжет, но мне все равно. Мне даже легче оттого, что я была не одна все это время.
— Ты чем-то расстроена? — Он приближается на пару шагов, и лунный свет заливает его серебром. — В смысле, конечно, ты расстроена, я просто имею в виду, ну, может, я могу что-то сделать, или выслушать, или…
— Кент… — перебиваю я.
Он всегда любил отклоняться от темы, даже в детстве.
— Да? — замирает он.
— Ты… можно мне стакан воды?
— Конечно. Секундочку.
В его голосе звучит облегчение. Кроссовки шелестят по ковру. Через минуту он возвращается со стаканом воды, в котором именно столько кубиков льда, сколько нужно.
Я делаю несколько жадных глотков.
— Извини, что забралась сюда. Несмотря на табличку и все остальное.
— Ерунда. — Кент устроился рядом со мной на ковре, сложив ноги по-турецки. Не так близко, чтобы касаться, но достаточно, чтобы я чувствовала его. — Табличка была больше для других. Ну, опасался, что попортят родительское барахло и все такое. Я никогда раньше не устраивал здесь вечеринки.
— А сегодня зачем устроил? — спрашиваю я просто для поддержания беседы.
Кент хмыкает.
— Хотел, чтобы ты пришла.
От смущения я готова провалиться сквозь землю; жар поднимается от кончиков пальцев ног. Его слова настолько неожиданны, что я лишаюсь дара речи. Он же не кажется смущенным. Просто сидит и смотрит на меня. Так похоже на Кента! Он никогда не понимал, что в подобных вещах нельзя признаваться ни с того ни с сего.
Молчание длится на пару ударов сердца больше, чем нужно. Я хватаюсь за первую подвернувшуюся мысль.
— Наверное, в этой комнате днем море света.
— Как будто висишь внутри солнца, — смеется Кент.
Вновь тишина. Доносится приглушенная музыка, словно издалека. Мне это нравится.
— Слушай. — У меня встает комок в горле даже от попытки это озвучить. — Извини за то, что я сказала. Я, правда… спасибо за поддержку. Мне жаль, что я всегда была…
В последнюю секунду у меня все же не поворачивается язык. «Мне жаль, что я всегда была гадкой. Жаль, что со мной что-то не так».
— Я говорил серьезно, — тихо отвечает Кент. — Насчет твоих волос.
Он чуть придвигается — всего на долю дюйма, — и до меня внезапно доходит, что я сижу с Кентом Макфуллером посреди залитой лунным светом комнаты.
— Мне пора.
Я поднимаюсь. Ноги подгибаются, и комната накреняется вместе со мной.
— Тише. — Кент тоже встает и подхватывает меня. — Уверена, что справишься?
Тут я осознаю, что не имею понятия, куда мне нужно и кто меня туда отвезет. Мысль об оскале Тары невыносима, а Линдси явно вне игры. Все настолько ужасно, что даже забавно, и я издаю короткий смешок.
— Не хочу домой.
Кент не уточняет почему, и я благодарна ему за это. Он только сует руки в карманы. Контуры его лица очерчены светом, словно он сияет изнутри.
— Ты можешь… — Он сглатывает. — Ты всегда можешь остаться у меня.
Мои брови невольно ползут вверх. Слава богу, в комнате темно. Не представляю, на что похоже мое лицо.
— В смысле, не остаться со мной, — быстро поправляется он. — Разумеется, нет. Я только имею в виду… ну, у нас есть парочка гостевых комнат с заправленным бельем и всем прочим. Чистым бельем, конечно; если бы мы не убирали его после того…
— Хорошо.
— …как на нем кто-то спал, это было бы отвратительно. Вообще-то у нас есть домработница, которая два раза в неделю…
— Кент! Я же сказала, хорошо. То есть я с удовольствием останусь. Если ты не против.
Мгновение он стоит с отвисшей челюстью, будто уверен, что ослышался. Затем вынимает руки из карманов, складывает на груди, опускает, поднимает и снова роняет.
— Ага, конечно нет, не против.
Однако еще минуту он не двигается. Просто смотрит на меня. Жар возвращается, но на этот раз ударяет мне в голову, отчего все кажется туманным и далеким. Веки внезапно тяжелеют.
— Ты устала, — произносит он; его голос снова становится мягким.
— Это был долгий день, — поясняю я.
— Идем.
Он протягивает руку, и я принимаю ее, не раздумывая. Его рука сухая и теплая. Он ведет меня глубже в дом, прочь от музыки, в тень. Я закрываю глаза и вспоминаю, как он брал меня за руку и шептал: «Не слушай их. Идем. Держи голову выше». Как будто это было вчера. Мне не кажется удивительным, что я держусь за руку Кента Макфуллера и следую за ним. Так и должно быть.
