— Тогда почему ты ничего не делаешь? Ты же можешь научиться говорить по-другому.
— Но это моя манера, — тихо, но настойчиво произносит она. — Как иначе ты поймешь, что это говорю я?
Так странно и так похоже на Иззи, что я не в силах придумать ответ и просто обнимаю ее. Мне столько хочется рассказать ей, о чем она понятия не имеет: как родители привезли ее из роддома, крошечный розовый кулек с вечной полуулыбкой, и она засыпала, держась за мой указательный палец; как на Кейп-Коде я катала ее на закорках по пляжу, а она дергала меня за хвостик, направляя в ту или иную сторону; какой мягкой и пушистой была ее голова, когда она только родилась; что во время первого поцелуя обязательно нервничаешь и все очень странно и не так приятно, как ожидаешь, но это нормально; что влюбляться можно лишь в тех, кто готов полюбить тебя. Но прежде чем я успеваю издать хоть звук, она, вереща, ползет прочь на четвереньках.
— Смотри, Сэм!
Подобравшись к самому краю, она вглядывается в трещину в камне. Там что-то застряло. Иззи оборачивается, стоя на коленях, и триумфально поднимает перо — белое с серым краешком, влажное от инея.
В этот миг у меня сжимается сердце, потому что становится ясно: мне никогда не рассказать ей все, что нужно. Я даже не знаю, с чего начать. Я просто беру перо и кладу в карман своей куртки «Норт фейс».
— Так надежнее. — Я ложусь спиной на ледяной камень и смотрю на небо, которое только-только начинает темнеть с приближением бури. — Пора домой, Иззи. Дождь собирается.
— Сейчас пойдем, — отзывается она, умостив голову на моем плече.
— Тебе тепло?
— Ага.
Не так уж и холодно, поскольку мы прижимаемся друг к другу, и я расстегиваю ворот куртки. Иззи опирается на локоть, вытягивает золотую птичку на цепочке и спрашивает:
— Почему бабушка ничего мне не оставила?
Знакомая песня.
— Тебя еще на свете не было, дурочка.
Сестра упорно тянет птичку.
— Такая красивая.
— Она моя.
— Бабушка была хорошей?
Это я тоже слышала не раз.
— Да, хорошей.
Вообще-то я толком ее не помню. Она умерла, когда мне было семь. Только помню, как она расчесывала мне волосы и постоянно напевала песенки из мюзиклов, чем бы ни занималась. Еще она пекла огромные шоколадно-апельсиновые кексы и всегда давала мне самый большой.
— Она бы понравилась тебе, — добавляю я.
— Было бы здорово, если бы никто не умирал, — шумно выдыхает Иззи.
В горле першит, но мне удается улыбнуться. Два желания пронзают меня одновременно, и оба острее бритвы: «Хочу видеть, как ты растешь» и «Никогда не меняйся». Я кладу руку на голову сестре.
— Тогда в мире не осталось бы места.
— Я бы перебралась в океан, — спокойно парирует Иззи.
— Летом я проводила здесь целые дни. Лежала и смотрела в небо.
Она переворачивается на спину и тоже устремляет взгляд вверх.
— Спорим, вид с тех пор не изменился?
Все оказывается так просто, что меня разбирает смех. Разумеется, она права.
— Точно. Ничуть не изменился.
Наверное, это секрет. Если когда-нибудь пожелаете вернуться в прошлое, просто поднимите глаза.
Дома я проверяю телефон: три новые эсэмэски. Линдси, Элоди и Элли написали одно и то же: «С Днем Купидона! Я <3 тебя». Наверное, послали их вместе. Иногда мы набираем и отправляем одинаковые эсэмэски в одно и то же время. Дурацкая привычка, и все же я улыбаюсь. Но никому не отвечаю. Утром в эсэмэске я просила Линдси ехать в школу без меня; хотя мы сегодня не ссорились, мне было не по себе, когда в конце я набирала наше привычное «чмоки». Где-то — в другом времени, другом месте или другой жизни — я до сих пор зла на нее, а она — на меня.
Поразительно, как легко все меняется, как легко отправиться в путь по привычной дороге и оказаться в совершенно неожиданном месте. Всего один ложный шаг, одна заминка, одна окольная тропа — и встретишь новых друзей или испортишь репутацию, найдешь нового парня или порвешь со старым. Раньше я никогда об этом не задумывалась, была не в состоянии понять. У меня возникает странное чувство, что все эти возможности существуют одновременно, словно каждый миг мы проживаем тысячу других, самых разных, наложенных друг на друга мгновений.
Возможно, мы с Линдси лучшие подруги и ненавидим друг друга. Возможно, лишь один урок математики отделяет меня от того, чтобы стать шлюхой, как Анна Картулло. Возможно, глубоко внутри я такая же, как она. Возможно, все мы лишь в паре минут от того, чтобы обедать в одиночку в туалете. Способны ли мы постичь истину или обречены лишь натыкаться друг на друга, опустив головы и надеясь избежать столкновения? Я вспоминаю о Линдси в туалете «Розалитас». Сколько людей сжимают секреты, словно кулаки, прячут за спазмами в желудке? Не исключено, что все.
Четвертая эсэмэска от Роба: «Заболела?» Я стираю ее и выключаю телефон.
Остаток дня мы с Иззи смотрим старые диски, в основном наши любимые мультфильмы студий «Дисней» и «Пиксар», такие как «Русалочка» и «В поисках Немо». Жарим попкорн с двойной порцией масла и соусом табаско по рецепту отца и прячемся в каморке, выключив свет. Тем временем на улице смеркается, деревья мечутся на ветру. Когда мама приходит домой, мы умоляем устроить Пятницу «Хламиссимо». Раньше по пятницам мы посещали один и тот же итальянский ресторан, прозванный «Хламиссимо» за клеенчатые скатерти в красно-белую клетку, аккордеониста и пластмассовые розы на столах. Мама обещает подумать, а это значит, что она согласна.
Сто лет я не бывала дома вечером в пятницу. Когда папа возвращается с работы и видит нас с Иззи, валяющихся на диване, то, пошатнувшись, хватается за грудь, как будто у него сердечный приступ.
— У меня галлюцинация? — Он опускает портфель. — Неужели? Саманта Кингстон? Дома? В пятницу?
— Ну не знаю, — закатываю я глаза. — Перебрал кислоты в шестидесятые? Может, я просто флешбэк?[7]
— В тысяча девятьсот шестидесятом мне было всего два года. Увы, я опоздал на вечеринку. — Он наклоняется и целует меня в голову; я по привычке отстраняюсь. — Между прочим, я даже не спрашиваю, откуда ты знаешь о кислотных флешбэках.
— Что такое «кислотный флешбэк»? — интересуется Иззи.
— Ничего, — одновременно отвечаем мы, и отец улыбается.
В конце концов мы отправляемся в «Хламиссимо» (официальное название «Итальянская домашняя кухня Луиджи»), который давным-давно перестал быть «Хламиссимо» (или «Луиджи»). Пять лет назад в его стены переехал суши-ресторан. Настенные плитки, имитирующие стиль ар-деко, и стеклянные фонарики сменились гладкими железными столами и длинной дубовой стойкой. Какая разница? Для меня он навсегда останется «Хламиссимо».
Внутри толпа народу, но нам достаются лучшие места у окон, рядом с большими аквариумами с экзотическими рыбами. Как обычно, папа глупо шутит о своей любви к рыбным ресторанам, а мама умоляет его заниматься архитектурой и оставить юмор профессионалам. За ужином мама особенно добра ко мне, поскольку считает, что я переживаю разрыв с Робом, так что мы с Иззи заказываем половину меню и наедаемся соевых бобов, пельменей с креветками, темпуры и салата из водорослей еще до того, как приносят основные блюда. Папа выпивает два пива, хмелеет и развлекает нас историями о полоумных
