Между тем прекрасная Ауристела в раздумье и как бы в предчувствии близкого горя понурила голову. Периандр смотрел на нее не отрываясь, Арнальд не отводил от нее взгляда, — и для того и для другого она была свет очей, предел мечтаний и начало блаженства.
Прошел день; настала тихая, ясная ночь; легкий ветерок разгонял облачка, нет-нет да и собиравшиеся на небе. Маврикий поднял голову, и вновь привиделись ему очертания составленной им фигуры, и опять он предуведомил спутников о грозящей им всем опасности, но так и не установил, откуда следует ее ожидать.
Беспокойным и тревожным сном заснул он на палубе, а немного спустя в ужасе пробудился и не своим голосом крикнул:
— Измена! Измена! Измена! Пробудись, принц Арнальд! Твои люди нас убивают!
Арнальд лежал на палубе рядом с Периандром, но не спал; услышав крик, он вскочил и обратился к Маврикию с такою речью:
— Что с вами, друг Маврикий? Кто на нас нападает? Кто нас убивает? Тут на корабле у нас врагов нет — тут всё мои вассалы и верные слуги; небо ясное, звездное; море тихое и безбурное; корабль не наскочил на подводный камень, не сел на мель; никаких препятствий на нашем пути не возникло. А коли так, то чего же вы опасаетесь и почто своею тревогой заражаете и нас?
— Не знаю, — отвечал Маврикий. — Вели, государь, водолазам спуститься в льяло — или то сонная греза, но чудится мне, будто мы идем ко дну.
Стоило ему произнести эти слова, как уже несколько моряков опустились на дно корабля и обследовали его на совесть, — то были отменные водолазы, — но не обнаружили ни малейшей пробоины, откуда могла бы просочиться вода, и, поднявшись на палубу, объявили, что корабль цел и невредим и что вода в льяле мутная и вонючая, а это, мол, явный знак того, что свежая вода внутрь корабля не поступает.
— Наверно, так оно и есть, — сказал Маврикий, — но я старик, а старикам вечно лезут в голову всякие страхи и снятся дурные сны. Дай бог, чтобы это было только сном! Я предпочитаю прослыть пугливым стариком, нежели верно угадывающим юдициарным астрологом.
Арнальд же ему на это сказал:
— Успокойтесь, добрый Маврикий! Ваши сны разгоняют сон у наших дам.
— Постараюсь успокоиться, — отвечал Маврикий и снова улегся на палубе.
На корабле воцарилось ничем уже не нарушаемое безмолвие, однако ненадолго: то ли ночная тишь и теплынь вдохновили сидевшего возле грот-мачты Рутилио, то ли звукам его дивного голоса не терпелось вылиться из груди, но только он под аккомпанемент ветерка, едва заметно шевелившего паруса, на своем родном тосканском языке внезапно запел:
Пение Рутилио внимательнее других слушал Антоньо-отец, и он сказал себе:
— Хорошо поет Рутилио, и если только этот сонет он сам сочинил, то, значит, он недурной стихотворец. Хотя, впрочем, может ли быть изрядным стихотворцем человек определенных занятий? Нет, я неправ: в моей родной Испании мне, сколько я помню, приходилось встречать поэтов среди людей всякого рода занятий.
Антоньо рассуждал сам с собою вслух, а как Маврикий, Арнальд и Периандр не спали, то они его рассуждение слышали, и Маврикий сказал:
— Человек любого рода занятий вполне может быть поэтом, — дар поэтический находится не в руках, но в голове. Душа портного может быть не менее поэтична, нежели душа полководца, ибо все души одинаковы, их изначальную сущность всевышний творит и создает из вещества однородного, а это уж потом, когда душа принимает телесную оболочку, возникает различие в темпераменте и в способностях: у одних появляется пристрастие и склонность к наукам, у других — к искусствам, у третьих — к ремеслам, в зависимости от того, кто под какой звездой родился. Но в сущности-то говоря, собственно-то говоря, poeta nascitur[16]. А значит, нет ничего удивительного в том, что Рутилио — поэт, хотя по роду своих занятий он — учитель танцев.
— Да еще такой искусный, что прыгал выше облаков, — подхватил Антоньо.
— То правда, — подтвердил Рутилио, слышавший весь этот разговор, — я подпрыгивал чуть не до неба, когда меня везла на епанче колдунья из моей родной Италии в Норвегию, где, как я вам уже рассказывал, она превратилась в волчицу и где я ее убил.
— То, что северяне будто бы превращаются в волков и в волчиц, — это глубочайшее заблуждение, хотя в него впадают многие, — заметил Маврикий.
— А почему же тогда, — заговорил Арнальд, — почитается верным слух, будто в Англии по полям бродят стаи волков и будто на самом деле это люди, принявшие обличье звериное?
— В Англии такого быть не может, — возразил Маврикий, — в этой теплой и плодороднейшей стране не водятся не только волки, но и все вредные животные, как-то змеи, гады, жабы, пауки и скорпионы: ведь это же общеизвестно и неоспоримо, что всякое ядовитое существо, откуда-нибудь завезенное, очутившись в Англии, гибнет. А если взять с этого острова немного земли и где-нибудь в другой стране насыпать вал вокруг какого-нибудь гада, то гад не посмеет и не сможет вырваться из круга — он в нем заключен, как в тюрьме, он в нем замкнут, и не выйдет он из него, пока не издохнет. А что касается превращения в волков, то это такая болезнь — врачи называют ее
— Чего не знаю, того не знаю, — объявил Рутилио. — Я знаю одно: я убил волчицу, а оказалось, что у моих ног лежит мертвая колдунья.
— Этому можно поверить, — заметил Маврикий, — сила чар волшебников и колдунов заставляет нас принимать одно за другое. Со всем тем можно считать установленным, что нет таких людей, которые могли бы изменить первоначальную свою природу.
— Я очень рад, что знаю теперь, где правда и где ложь, — сказал Арнальд, — а то ведь я тоже, как и многие другие, верил этим небылицам. И, скорее всего, так же неправдоподобен рассказ о превращении английского короля Артура в ворона — рассказ, коему верит рассудительный этот народ, верит до того слепо, что до сих пор остерегается убивать у себя на острове воронов.
— Я так и не знаю, что послужило источником для этой столь же распространенной, сколь и нелепой басни, — сказал Маврикий.
В таких разговорах прошла у них почти вся ночь; когда же занялась заря, то заговорил до сего времени молча слушавший Клодьо:
— За то, чтобы установить, так это или не так, я бы не дал медного гроша. Какое мне дело: существуют
