примеру, в шестой главе этот эпизод с твоим Жаном Прешаком… – Преньяком. – Совершенно неинтересно. Только ритм нарушает. – Ну, я думал, что ироническая нотка… – Да никто на это не улыбнется. Надо вырезать».
Увы, история эта вполне реальна, и роль Преньяка, сколь бы ни была она жалка и навязана ему, я не могу обойти молчанием. Я встречал его и позже, и он был таким же, каким явился мне в первый раз: невероятный гибрид сельского кюре (тонзура, маленькое кругленькое брюшко, хитрая улыбочка, которой он даже не прятал) и старого уличного газетчика. Усыпляющая сила его монотонного голоса действовала в первую очередь на него самого, и, чтобы не заснуть окончательно, он через каждые двадцать слов как бы куда-то порывался и как-то странно прокашливался; этот звук напоминал мне скрежет тормозов машин из моего детства. Спустя несколько секунд порыв погрязал в иле его вязкой дикции, и фраза останавливалась, словно застрявшая заводная игрушка. Затем следовало новое прокашливание – и так далее в течение часа. Потрясенные этой механикой, академические пальмы на лацкане его пиджака вызванивали заупокойную.
–
В этот момент скрежет открывшейся двери заглушил его голос. Вошедший проскрипел по ступеням наверх и уселся прямо за моей спиной, громко шмякнув книги на пюпитр. И при этом задел меня рукой.
–
Преньяк сильно акцентировал два слога – «dickens» – и обвел нас взглядом, явно ожидая насмешки.[13] Но он не достиг цели: оцепенение аудитории и ее необразованность были достойны его собственного ничтожества. Если машина на тормозах может безнаказанно проскользить три пятилетия, значит, она скользит по идеально гладкой поверхности, на которой все напластования духа нивелированы бульдозерами и скреперами Школы. Много, если два-три «здоровых элемента» в первом ряду вопросительно переглянулись и врылись в свои учебники английской литературы в поисках хронологической канвы.
– Итак, дамы и господа, кто из вас может объяснить неуместное и, как минимум, хм! анахроничное появление этого слова под пером сэра Уильяма?
Взгляд Преньяка поднялся по рядам и, похоже, остановился на моей персоне. Я почувствовал, что меня сейчас стошнит.
– Ну, скажем… да, вы, в глубине… господин?…
Я уже готов был взвыть, когда чей-то голос отозвался из-за моей спины:
– Манжматен. Мишель Манжматен… «Dickens» здесь производное от «dick», месье, – знаменитого слова, обозначающего нечто вроде «свихнувшийся», «тронутый»… – Голос был чистый, приятный; сквозила некоторая аффектация. – Чарльз Диккенс часто смеялся над собственной фамилией… даже иногда подписывался «Дик», и в «Дэвиде Копперфилде» есть очень симпатичный образчик добренького дурачка, откликающегося на имя «господин Дик».
– Прекрасно, друг мой, прекрасно…
– Кстати, у Диккенса и Шекспира была общая склонность к странным и забавным собственным именам… – и голос небрежно прибавил: – как вы об этом пишете в вашей книге…
На этот раз аудитория отреагировала. Вообразить Жана Преньяка автором какой-то книги было, вообще говоря, невозможно, это надо признать, – так же невозможно, как машине на тормозах выиграть гонку «24 heures du Mans».[14] По амфитеатру прокатилась взрывная волна. А сам Преньяк стал похож на персонажа мультфильма: его отвисшая нижняя челюсть почти легла на грудь.
– Вы… вы читали мою книгу? Но она же разошлась еще в…
– Если постараться, – перебил голос, – хорошие книги всегда можно откопать…
Для Жана Преньяка это было уже слишком. Он потел крупными каплями. Его руки тряслись от волнения, а потрясенный взгляд и побледневшее лицо указывали, что он близок к обмороку. Но ему повезло: прозвеневший звонок оборвал этот экстаз.
– Ххх-хорошо, хорошо, дети мои… мы встретимся в следующую среду…
Я не без труда сдерживал желание обернуться и посмотреть на этого Мишеля Манжматена, но услышал, как он пробормотал, собирая свои вещи:
– Несчастный старый дурак…
– Вы меня разорите, Скимпол, я вам клянусь!.. И когда я лопну, можете идти наниматься на ваши чертовы корабли! Вас никто не возьмет даже юнгой!
Что Скимпола не существует, я знал с тех пор, как обнаружил его имя среди персонажей «Холодного дома», но по молчаливому обоюдному соглашению мы, Крук и я, поддерживали эту фикцию. Книготорговец прибегал к ней всякий раз, когда склонял меня «заключить выгодную сделку»; собственная доброта смущала его, из нее как бы вытекало наличие между нами какой-то особой связи, которую ему неловко было признать. Видимо, по той же причине мы очень редко, и всегда только вскользь, касались моей страсти к Диккенсу, хотя ею, надо полагать, не в последнюю очередь определялся его интерес ко мне. Это чувство какой-то боязни и неуверенности, которое он испытывал по отношению ко мне, я долго принимал за сдержанность; сегодня оно мне представляется менее ясным. Этот персонаж, кстати, таил в себе некую двусмысленность и иного рода: зачастую расточительный, он мог при случае быть чрезвычайно жестким в делах; в один из октябрьских дней, вскоре после той памятной лекции Жана Преньяка, я имел возможность убедиться в этом.
Крук приобщил меня к шахматам. Я играл, сидя на его столе, он – стоя в амбразуре двери, чтобы приглядывать за магазином. В то утро нас прервали: зазвенел дверной колокольчик, и Крук, ворча, удалился. Его слон связывал мою ладью, и угрожала вилка на короля и ферзя; отразить угрозу я не мог. Потеряв интерес к партии, я блуждал взглядом по сторонам. За прошедшее время краски националистического плаката несколько поблекли, а я постепенно одного за другим идентифицировал всех писателей, чьи портреты украшали стену. Вот Стивенсон в своей легендарной накидке, слабо улыбающийся на террасе в Вайлиме. А это Лондон в последний раз объезжает верхом Лунную долину за несколько дней до смерти. Джойс и Свево на мосту в Триесте. Молодой Набоков, склонившийся над шахматной доской в Берлине. И Томас Эрхарт, ироничный и воинственный в своем придворном оперении. Некоторые их книги я прочел. Я «проходил» их творчество, не проникая в него по-настоящему. Меня удерживала на пороге какая-то невидимая нитка или, скорее, резинка, обманщица-резинка, которая поначалу давала мне ощущение свободы, чтобы потом мягко, но решительно оттащить меня к Диккенсу.
– Ну что, Крук, это же хороший ход, чего там!
Я узнал голос и, не привлекая внимания, проскользнул в магазин. Крук неподвижно застыл за своей конторкой, как в тот раз, когда я впервые его увидел. Клиент говорил с жаром:
– Мне нужна эта книга, Крук!
– Я в этом не сомневаюсь.
– Я должен ее иметь!
– Заплатите за нее.
– Черт возьми, перестаньте изображать скупого шотландца!
– Я не скупой шотландец, я благоразумный шотландец.
– Но я же говорю вам, что у меня сейчас нет ни су!
– Весьма сожалею.
– Завтра я получу новый чек. Я приду и заплачу вам в первый же час после открытия.
– Очень хорошо. Значит, вы возьмете книгу завтра.
– Крук, да очнитесь вы в конце-то концов! Я что, вас когда-нибудь обманывал?
– У вас никогда не было такой возможности.
– О! Да и черт с вами… я пойду и куплю ее в другом месте!
– Как вам будет угодно.
Сделав шаг по направлению к двери, клиент передумал.
– Вы прекрасно знаете, что в других местах ее нет… Ну послушайте, Крук, я вас прошу…
Книготорговец спокойно занялся необходимым делом наведения порядка на полках.
– Мой юный друг, знайте, что в этом заведении никакие формы кредита не обсуждаются. Мои книги – не
