окончательно стекшего вниз сознания Никишина, до того уголка, в котором обычно пыжится хвастливый павиан, хозяин и главный самец. Которому совсем не безразлично, что думают о его сексуальной мощи остальные самки.
Порода самца и размеры вольера, в котором он содержится, могут варьироваться в зависимости от степени цивилизованности носителя, но присутствует он у всех. У некоторых, правда, там сидит самочка.
У Ланы получилось, павиан Никишина услышал-таки сексапильное воркование девушки и горделиво заухал, стуча себя кулаками в грудь:
– А я знал, знал! Все вы, бабы, одинаковые! Не выеживалась бы изначально, ничего не случилось бы.
Хватка ослабла, появилась возможность дышать. И двигаться.
Оставалось терпеливо (это самое сложное!) дождаться, пока багровый от перевозбуждения Никишин пусть немного, пусть чуть-чуть, но – приподнимется. А еще лучше – решит перебраться в более подходящее для сексуальных игрищ место.
Но, судя по всему, павиан остановиться уже был не в состоянии. Или, наоборот, в стоянии?
Подавив рвущееся на волю рычание, Лана оскалилась, надеясь, что это сойдет за возбужденную улыбку, и с придыханием прошептала:
– Милый, не надо рвать на мне джинсы, я сама их сниму. Приподнимись чуть-чуть, мне так неудобно.
Ура! Получилось! Победно ухмыльнувшись, Олег немного отстранился, позволяя «бабе» снять портки.
Лана частенько наблюдала, как подобное происходит в кино, но самой выполнять удар ниже пояса до сих пор как-то не случалось.
Но все когда-то происходит впервые. Времени на вычисление правильного алгоритма действий не было, рассчитывать оптимальную траекторию и точку приложения силы тоже было некогда. Единственное, что не вызывало сомнений, – точка приложения. Вон она, торчит.
Конечно, нога, обутая в кроссовку, справилась бы с задачей гораздо эффективнее, но Никишин отстранился не настолько далеко. Пришлось задействовать колено.
Лана вложила в удар всю свою злость на вконец ополоумевшего от ревности и боли мужика, который за какие-то пять минут перестал им, мужиком, быть.
Злости, видимо, накопилось много. А может, лягалась посещавшая два раза в неделю бассейн Лана профессионально – во всяком случае, результат получился вполне киношным. Кажется, там даже что-то хрустнуло, словно скорлупа.
Никишин как-то утробно булькнул, выпучил глаза так, что Лана брезгливо отвернулась, опасаясь выстрела в лицо двух скользких шариков, и, вцепившись руками в самое дорогое, медленно завалился на бок.
И остался корчиться, сучить ногами и сдавленным, странно высоким голосом делиться с Ланой накопленным багажом матерной лексики.
– Урод ты все-таки редкостный, Никишин, – брезгливо процедила Лана, разглядывая жалкие лохмотья, оставшиеся от верхней амуниции. – Не ожидала, что ты окажешься таким непробиваемым болваном. Как ты мог?! Впрочем, разговаривать я с тобой больше не желаю. И видеть тебя – тоже. Я сама разберусь, что случилось с Ириной, а ты продолжай жалеть себя и обвинять всех баб. Так гораздо удобнее, правда? Можно оправдать любое скотство. Открытку, присланную Иришкой детям, я забираю.
– Не смей! – просипел Никишин, пытаясь подняться, но Лана, вспомнив пару уроков брата, воспользовалась, наконец, преимуществом кроссовок, смачно впечатав правый в солнечное сплетение Олега:
– Посмею, еще как посмею! После твоей выходки я почему-то сильно сомневаюсь, что Гошка с Димкой когда-нибудь увидят письмо матери. Ты же уничтожишь открытку, мстительный псих, как сделал это с письмом.
Если резюмировать все, сказанное Никишиным в ответной речи, опуская не несущие смысловой нагрузки эпитеты и пожелания, получится слово «нет». А еще – «ты не права» и «а не пошла бы…». Хотя нет, последнее затесалось ошибочно, поскольку место, куда настоятельно рекомендовалось отправиться Лане, в данный момент посетителей не принимало. Слишком уж значительными оказались повреждения.
Лана, не обращая внимания на звуковой фон, сходила в спальню, выкопала там среди Иришкиных вещей более-менее подходящую по размеру трикотажную кофточку и оделась.
Так, теперь открытку – в рюкзачок, обрывки одежды – туда же. Вроде все. Больше в этом доме ей делать нечего. И, пока не вернется Иришка, ноги Ланы здесь не будет. Впрочем, руки тоже, она в принципе против расчлененки.
Теплого прощания с Никишиным не получилось, слишком уж велик был соблазн пнуть подружкиного мужа еще раз. Как строить с ним отношения дальше, когда вернется Ирина, девушка не знала.
Но в том, что подруга обязательно вернется, не сомневалась ни секунды. А иначе и быть не может, есть ведь Гошка и Димка.
Нервное напряжение, державшее Лану в тонусе, отпустило вдруг резко и неожиданно. И хорошо, что произошло это в машине, едва она села за руль. Случись такое парой минут раньше, когда она спускалась в лифте и шла по гостевой стоянке, либо немного позже, где-нибудь в дороге, и проблем добавилось бы.
Потому что руки и ноги внезапно стали ватными. Вернее, тряпичными и набитыми ватой, как у старых кукол. Ни ходить, ни управлять машиной этими подушками было невозможно.
А еще Лану вдруг затрясло, да так сильно, что она едва не откусила себе кончик языка. Нормальный, между прочим, кончик, не раздвоенный, как предполагали некоторые сотрудники холдинга и деловые партнеры.
Видимо, тряска каким-то образом спровоцировала слезные железы на ускоренный темп работы, и те зафонтанировали с кретинским энтузиазмом.
Так вот ты какая, истерика бабская! Ни разу мы еще с тобой не встречались, и не сказать, чтобы я расстраивалась по этому поводу, очень уж противно, оказывается. Колотишься, как припадочная, слезами и соплями заливаешься, руки вместе с ногами бастуют, поэтому даже толком лицо вытереть не получается. А это дурацкое «ы-ы-ы», прерываемое судорожными всхлипами? Рысь, с отвращением осмотрев невразумительную груду, в которую превратилась хозяйка, негодующе фыркнула и ушла в логово. Умывать лапы.
Успокаивающе гладить по плечу, предлагая стакан воды, было некому, так что пришлось справляться с пакостью самостоятельно.
В первый раз, что ли?
Испытанный способ отправки волнения в астрал – глубоко вздохнуть и задержать дыхание – не действовал, не получалось качественно вздохнуть. Мешало все то же дурацкое «ы-ы-ы».
Но ничего, каких-то полчаса – и невразумительная груда постепенно снова стала походить на человека. Правда, местами – ватные подушки вдруг вспомнили свои непосредственные обязанности, усовестились и решили снова заработать. Истерика, наплясавшись до одури, блаженно курила на диване, оставив, наконец, Лану в покое.
Но полностью ассоциировать себя с человеческой особью было пока рано, о чем с грустью сообщало отражение в зеркале, транслируя вместо лица бесформенный кусок теста с прорезанными щелочками. Это могло, в лучшем случае, претендовать на роль Колобка во втором актерском составе постановки удоевского ТЮЗа.
– М-да, милочка, – проклекотала Лана, разглядывая себя в зеркале заднего вида (еще какого заднего!), – запомни сие великолепие и впредь, как только возникнет желание поистерить, вытащи из кладовки памяти эту харю. К родителям, разумеется, возвращаться в таком виде не стоит, мало того что одежда чужая, так еще и физиономия, словно у начинающего пчеловода. – Она выкопала из рюкзачка мобильник и набрала номер отца, зная, что он, в отличие от матери, всегда носит телефон с собой, а не кидает его где попало. И где не попало. – Алло, пап? Привет, это я.
– Понятно, что ты, – нарочито возмущенно заворчал Мирослав. – Интересно знать, как долго нам еще ждать дорогую «это я»? Мать уже раза три принималась ужин разогревать.
