подъемного механизма не обойтись), и отпирал дверь будуара.
А там…
Глава 14
Там в потоке бьющего в окно солнца стояла женщина‑радуга. Нельзя было разобрать лица, подробностей фигуры, лишь силуэт, обрамленный разноцветным контуром.
И эта волна переливающегося света вдруг накрыла Кирилла, захлестнула, словно цунами, а когда схлынула, оказалось, что от обжитой и основательно загаженной комнатки ступора не осталось и следа. Ее сломало, разрушило, унесло, куда — неважно. Главное, что обрюзглая, заросшая, почти атрофированная душа вдруг осталась наедине с толпой озверевших от долгого ожидания чувств и эмоций. И поначалу ей пришлось несладко.
Поэтому Кирилл слегка тормозил, не поспевая за неугомонной пленницей, предпринимавшей одну попытку бегства за другой.
А еще Лана Красич совсем не испугалась, увидев Кирилла. Да, была шокирована, но ни ужаса, ни отвращения в большущих зеленых глазах он не заметил.
И как же болела теперь его ожившая душа! Эта мука оказалась гораздо сильнее физической боли. Осознание того, что женщина‑радуга, которую он ждал так долго, появилась слишком поздно, что судьба не оставила ему ни единого шанса на счастье, разрывало измученную душу на части.
Единственное, что Кирилл мог сделать — помочь своей несостоявшейся половинке, уберечь девушку от гнусной участи.
Мог, старался, рискнул всем, но — не сложилось. Его жертва оказалась напрасной, вытащить Лану он не смог.
Но был момент, ради которого стоило дожить, а после — можно и сдохнуть. Тем более что существовать рядом с мерзкой жабой, испохабившей не только его жизнь, но и жизнь его половинки, видеть каждый день, как эта мразь… Нет, смерть была гораздо предпочтительнее.
В чем рассвирепевший Скипин был солидарен с «предателем», совершенно забыв о возможных последствиях. Какие, к черту, последствия, когда сволочная красотка, воротившая свой точеный носик от него, не самого противного в мире мужчины (по версии журнала «Рептилии мира»), не обращая ни на кого внимания, страстно целуется с тошнотворным монстром!
Девку — под замок, монстра — избить до полусмерти, вывезти подальше в лес и, связав по рукам и ногам, бросить подыхать. Без ежедневного приема своих лекарств урод начнет заживо разлагаться, и через неделю от него останется лишь груда гниющей плоти.
Только мысль о том, что более мучительную смерть трудно придумать, грела булькающее черной ненавистью смердящее нутро Виктора Борисовича Скипина. О чем он не забыл сообщить истекающему кровью Кириллу перед тем, как того швырнули в багажник джипа.
А потом сознание захлопнулось вместе с крышкой багажника. И вернулось, судя по темноте за окном, совсем не скоро.
Чему Кирилл совсем не обрадовался. Нет, не тому, что за подслеповатым оконцем какой‑то полуразвалившейся избушки шумела лесной листвой ночь. В возвращении из спасительного небытия не было ничего хорошего.
Одна лишь бесконечная боль, не прекращавшаяся ни на мгновение.
Кирилл толком не соображал, день сейчас или ночь. И сколько времени прошло с той минуты, когда он очнулся. Даже осмотреться, понять, где находится, не было ни сил, не желания.
Желание было только одно — быстрей бы это все закончилось.
Господа Скипины могли гордиться — ТАК действительно еще никто не умирал. Кирилл перестал быть человеком, превратившись в пульсирующий сгусток боли, исказивший мукой пространство вокруг себя.
И искажение пространства оказалось настолько сильным, что его почувствовал живший довольно далеко от эпицентра боли отшельник, старец Никодим.
Кем на самом деле являлся этот сухонький старичок с какой‑то слишком киношной длинной седой бородой, Кирилл не знал до сих пор. Как и того, где живет Никодим, откуда приходит и куда уходит. Мощнейшая энергетика, исходившая от невзрачного старичка, вытаскивала из памяти сказочные термины «волшебник», «колдун», «чародей». Вот как‑то так, как бы глупо это ни звучало.
Поскольку то, что удалось этому малообщительному старику, иначе как чудом назвать было нельзя.
Но все это Кирилл понял, когда смог снова хоть что‑то соображать и понимать.
А тогда на грани сознания, там, на периферии боли, вдруг что‑то изменилось. Сначала в развалюху, где лежал Кирилл, вбежал здоровенный зверь. Какой именно, умирающий не разобрал, но большой, рычащий — уже хорошо. Наконец‑то все закончится. Один рывок мощными клыками — и наступит блаженный покой.
Но зверь, принюхавшись, вдруг жалобно заскулил и, развернувшись, исчез. Чтобы через пару мгновений вернуться в сопровождении двух мужчин. Вернее, стариков, но впечатления немощи и дряхлости они не производили. Один, кряжистый и широкоплечий, направился было к лежавшему на полу человеку, но, присмотревшись, отшатнулся и перекрестился. Потом повернулся к своему щуплому сухонькому спутнику:
— Что это, Никодим?
— Не что, а кто. Человек это, злом изувеченный, за то, что ему, злу, перечить осмелился.
— Да откуда человек‑то! Ты на лицо его глянь! А запах! Кем бы ни был этот бедолага, он уже умер. Живой так не пахнет.
— Убейте меня! — прохрипел Кирилл.
— Живой! — кряжистый, отбросив в сторону вещмешок, присел перед Кириллом на корточки и срезал веревки. — Кто тебя так, паря?
— Твари из преисподней, облик человеческий принявшие. — Его спутник тоже приблизился и, сделав странный, волнообразный жест руками, прошептал что‑то непонятное.
И вдруг — стало чуточку легче, боль, недовольно ворча, немного ослабила хватку.
— Пожалуйста, кто бы вы ни были, — Кирилл попытался поднять руку, но не получилось. Ее, руки, словно не было. — Помогите мне умереть. Я больше не могу!
— Как звать‑то тебя? — Никодим словно не слышал надсадного хрипа.
— Кирилл.
— Так вот, Кирилл. Мы с Тихоном вовсе не для того отправились в такую даль, чтобы позволить тебе умереть. Ты должен жить.
— Вы что, издеваетесь?! — О, вот и злость преодолела барьер боли. Даже голос перестал дрожать. — Какая, к черту, жизнь!
— А вот рогатого поминать не надо, — поморщился Никодим, внимательно осматривая тело Кирилла. — Или тебе понравилось общение с его слугами?
— Кто вы? Как сюда попали?
— Это Никодим тебя услышал, — Тихон склонился над своей котомкой и вытащил обернутую холщовой тряпицей баночку.
— Что значит — услышал? Неужели я так громко кричал?
— Он по‑другому слышит. Я тоже могу, но слабже. Никодимушка муку твою услышал, боль адову, давно, говорит, такого не было. Видать, ты, паря, тоже из наших будешь, раз можешь за столько верст на помощь позвать.
— Из кого, из ваших?
— Ты, сынок, помолчи, не трать сил понапрасну, — тихо проговорил Никодим, осторожно смазывая измученную кожу Кирилла мазью из баночки Тихона. — Эк тебя изнахратило‑то, места живого нет.
