и поставил перед экраном.
— Садитесь, товарищ капитан второго ранга.
Но командир остался стоять, заложив руки за спину и чуть расставив ступни ног.
— Было это давно, в сороковом году, товарищи. Служили мы на Северном флоте. И я, понятно, еще начинал на нем службу младшим офицером. А командиром у нас был Виктор Петрович… — Рассказчик чуть помедлил, улыбнулся своим мыслям. — Командира стоит обрисовать подробнее, хотя ничем он вроде не выделялся: ростом невысокий, сухощавый, лицо такое, будто вечно сердится на кого-то. И молчалив. А уж если скажет что-нибудь, то обязательно ввернет про устав. Дескать, устав есть стержень военно-морской службы, на нем, мол, все держится, так что извольте не нарушать. И при этом обязательно кашлянет в ладошку, словно ему стыдно за нас, как-то неловко. Помню, гулял я по городу с девушкой. Вдруг навстречу — он. А у меня, как на грех, в одной руке торт, в другой — девушкин зонтик, да еще с розовыми полосками, и я не знаю, как правую руку освободить; до того растерялся, что поставил торт на панель, а зонтик вытянул к ноге. Тут мой командир и в ладошку покашлял и про устав напомнил. И все это при даме. А после взыскание наложил. Товарищи меня потом совсем задразнили, хоть списывайся на другой корабль! А та девушка — хотя прошло уже двадцать лет — до сих пор, если поссоримся, «зонтиком» называет.
Или такой случай. Был у нас матрос Петряков. Неповоротливый и какой-то тихий человек. И вот однажды этот Петряков принес откуда-то цветок, называется «золотое дерево». Выпросил на камбузе большую банку из-под компота, раздобыл чернозема — на скалистых берегах это было не так уж просто — и подвесил свой цзеток в кубрике на проволочках у самого иллюминатора, чтобы он, то есть цветок, по выражению Петрякова, «воздухом дышал и светом пользовался». Почему у того цветка такое было название, не знаю: ни на какое дерево, а тем более на золотое, он не походил — обыкновенный пучок вроде березового веника. Но Петряков ухаживал за ним, как за действительно золотым, поливал несколько раз в день, к стебелькам подвязывал палочки, пыль с листьев обтирал. Помню, одному нашему парню из трюмной команды вздумалось ради озорства сорвать листик. Ну, что тут было!
И вот однажды это сооружение попалось на глаза нашему командиру. «Что еще такое? — спрашивает. — Убрать немедленно!» Петряков вытянулся, губы дрожат. «Разрешите, — просит, — оставить цветочек». Командир говорит: «Нельзя. Оборвется ваш горшок, голову кому-нибудь пробьет. Отнесите его в ленинскую каюту. А здесь не положено». И опять про устав, про стержень и так далее.
По всему видно, жаль было Петракову уносить цветок от своей койки, но ничего не поделаешь, приказ командира…
Рассказчик перебил себя:
— Что, не длинно рассказываю?
— Нет, нет! — раздались голоса.
— Извините, отвлекся. Я ведь собирался о корабле рассказывать. Конкретно, об одном случае на маневрах. Было это осенью, погода держалась ненастная, штормило. Мы шли на особое задание, отдельно от эскадры. Командир, как полагается в боевом походе, находился на мостике: лицо недовольное, глаза шарят по кораблю, будто высматривают, нет ли в чем нарушения устава — так по крайней мере мне казалось.
Вдруг сигнальщик докладывает^ «Рыбачий мотобот! Правый борт! Курсовой — десять, расстояние — двадцать кабельтовых!» Командир даже не повернул головы: рыбаки в тех водах — обычное явление. Только заметил: «Поздно докладываете, сигнальщик. Мотобот уже давно виден». А я подумал: какого черта рыбаки вышли в море? Шторм не меньше четырех-пяти баллов: ветер срывал с воды клочки пены и крутил их в воздухе.
И тут мотобот подал сигнал: «Прошу помощи». Сигнальщик сразу же доложил об этом. Командир поднял бинокль, проворчал что-то и приказал мне запросить, в чем дело. Пока происходил этот разговор, мы успели значительно сблизиться с мотоботом. Я окликнул его в мегафон. Мне ответили, и тогда стало понятно, почему рыбаки вышли в море в такую непогоду. Оказывается, у них в колхозе пришло время одной рыбачке рожать. Снарядили мотобот везти ее в районный центр, в больницу, а на море, видно, из-за шторма, ей стало совсем-худо.
Командир наш, по всему было видно, раздосадовался: кому в походе задержка приятна? Но все же отдал команду: «Рулевой, держать на волну. Старпом, играйте аврал. Кранцы за борт. Начальнику медслужбы — принять больную», — и затрещал ручками машинного телеграфа.
Старпом спустился на палубу, передал мотоботу команду. Рыбаки были готовы: за бортом у них вместо кранцев болтались старые автомобильные покрышки, на палубе двое парней держали под руки женщину, маленькую, закутанную в дождевик. Мотобот то взлетает, то в глубину проваливается; того и гляди, кинет его на эсминец, никакие кранцы не помогут, разнесет в щепки.
Продолжалась эта свистопляска, может, две-три минуты, но мне тогда показалось, что конца им не будет. Но вот рулевые обоих судов кое-как на малом ходу притерли борт к борту, а наши матросы — они свесились над водой, держась за леера — перехватили с рук на руки женщину в дождевике. Мотобот сразу отстал. Рыбаки замахали руками, шапками, закричали что-то. Я приложил мегафон к уху и услышал: «Приданое. Приданое возьмите!..»
Какое там приданое! Эсминец уже набрал ход и развертывался на свой прежний курс… А сколько-то времени спустя начальник медслужбы является на мостик и докладывает командиру, что состояние рыбачки очень тяжелое и что, по всей вероятности, потребуется сложная и срочная операция, нужно вмешательство врачей-специалистов. «Я, — говорит он, — опасаюсь и за мать и за будущего ребенка…»
Мы все, кто тогда был на мостике, взволновались. Да и не только на мостике, — видно, тревожная весть уже облетела корабль: посмотрел я вниз, а там вахтенные торпедисты задрали головы и смотрят на командира. Тут я должен объяснить, товарищи, иначе нашим гостям будет непонятно: чтобы прервать учения и возвратиться на базу, командир корабля обязан по радио запросить «добро» у флагмана. Для этого нужно время, а тут человеческая жизнь, да еще, может, не одна… Бот мы и смотрели во все глаза на командира. А он стоит и помалкивает.
Меньше всех выдержки оказалось у меня. «Разрешите, — говорю, — товарищ командир, дать радиограмму открытым текстом для быстроты». Он даже не ответил, лишь посмотрел строго. Потом приказал старпому вызвать шифровальщика и «действовать по уставу»! А сам еще больше замкнулся. Мы все, конечно, молчим: дисциплина. А командир вдруг отдает команду: «Рулевой, лево на борт. Штурман, сделайте прокладку, дайте курс. Возвращаемся на базу».
Развернулся наш корабль и пошел бороздить море на самом полном ходу. Мы прямо обалдели, стоим молчим. Да и что тут скажешь? Смотрим на командира, и радуемся, и удивляемся. А он только в ладошку покашливает да глазами шарит кругом…
Отмахали мы уже около двадцати миль. Наконец на мостик влетел шифровальщик. «Товарищ командир! Флагман передал — добро!» Тут мы все вздохнули, будто гора с плеч. У командира же ни одна черточка на лице не шевельнулась. «Сигнальщики, справа по борту плывет связка бревен. Кто докладывать будет?»
Рассказчик улыбнулся, помолчал.
Девушки заторопили его:
— Ну скажите же, благополучно с рыбачкой, да? Он засмеялся.
— Еще до прибытия на базу рыбачка родила. Вы бы видели, товарищи, какие тут дела пошли! Наверно, ни на одном военном корабле за всю историю флота не было таких разговоров. Матросы сообщали друг другу последние известия из лазарета примерно в таких выражениях: «Понимаешь, пацан! Три кило двести! Доктор говорит, что это самая норма!» А доктор, то есть наш начальник медслужбы, всю ночь, бедняга, рылся в медицинских книгах. «В академии, — говорит, — мы эту дисциплину изучали сквозь пальцы. Разве знаешь, где что тебя ждет!» Или вот: боцман наш купил в Мурманске для своей жены крепдешина на платье цветастого. Отрезал кусок — рыбачке в подарок. А Петрякова я встретил в дверях лазарета, в руках у него знаменитый цветок, «золотое дерево», срезал под корешки и обернут в бумагу.
Вообще в тот вечер почти весь личный состав побывал у тех дверей. А когда мы вернулись на базу, там на пирсе уже дожидалась санитарная машина. Кок надел фланелевку первого срока и нёс