— А в пехоте я и не служил, — продолжал Пименов. — Я на Орловщине снайпером был, десантником. Когда на переформировке стояли, я на стреляющего выучился.
— Та шо ж то було найглавнийше? — спросил сержант Яков Перепелица, которого все звали «дважды отважный»: у него было две медали «За отвагу». Он нацеплял их в минуты передышек меж боями и прятал, когда садился на танк.
— Мы не угадали, — пожал плечами Ситников.
Черемных перестал пиликать на гармошке и поинтересовался:
— А командующий сказал?
— Нет. Вот, говорит, еще повоюете — узнаете. А я потом вас спрошу.
— Каждый человек имеет свое главное, — вставил Мирза Нуртазинов.
— Для тебя, например, ложка.
— Я кушать много не люблю.
— Тилька зараз два котелка.
— Я, орлята, считаю, что главное на войне — песня. Споем?
— Вот уж не скажи, товарищ старшина, — сплюнув на окурок и бросив его в костер, произнес усатый санитар дядя Ваня. — Песня печаль на сердце наводит, а в бою солдату грустить — самое пропащее дело.
Черемных ухмыльнулся в ответ и, надвинув пилотку на рыжие брови, заиграл:
— А я знаю, что на войне самое главное, — мечтательно сказал остроносый автоматчик Миша Бадяев. — Самое главное то, что будет после войны.
— Да ну? — К огню подошел Николай и уселся меж бойцов, потирая лоб пальцами. — Сидите, сидите! Это здорово ты сказал, Бадяев. Что же ты собираешься делать после войны?.. Ситников! Здравствуй! Где же Малков?
— Ранен, товарищ лейтенант.
— Как ранен? Ну-ка, расскажи. Я его после боя видел и ничего на заметил.
— Маленько ногу поцарапало. Он в госпиталь собрался, а комбат и говорит ему: «Возьми меня с собою, мне комар ухо укусил». Он и не пошел. Теперь его по рекомендации капитана Фомина комбат послал безлошадниками командовать, в помощь роте технического обеспечения, подбитые танки восстанавливать. А мы вот с Михаилом Егоровичем, — Ситников шутливо погладил Пименова по голове, — при комбате оставлены, как резервные кадры.
— А ваша машина?
— Всю правую ходовую часть разворотило. Мы орудие давили — оно выстрелило. Но можно восстановить. Малков восстановит.
— Он, что, специалист?
— Да, лейтенант Малков танк знает, — с гордостью произнес механик.
— Жаль, что он теперь позади будет ездить. Мне б его повидать хотелось. О-очень жаль, — повторил Николай, подумав о том, что после боя они с Юрием даже не поговорили. «Как это нехорошо! Возмущался его равнодушием, а сам… Нечего сказать, хорош друг!» И, тряхнув головой, продолжал. — Так что же, товарищи, будет после войны?
— Я пойду сталеваром работать. Возьмете меня к себе на завод, товарищ лейтенант? — начал Бадяев.
— Ты же ФЗО на плотника кончил.
— Сталеваром лучше.
— Почему ты думаешь, что лучше?
— А вы рассказывали нам про металлургический завод — очень интересно. Горячая работа.
— Я буду токарь, — вставил Нуртазинов.
— Який ты будешь токарь у себя в степу? Там тильки трава да овци.
— Я Уралмаш работал. Война пройдет — Казахстан свой Уралмаш делать будет.
— Вот я, например… — медленно заговорил санитар.
— Дядя Ваня усы сбреет и будет искать себе невесту, — перебил башнер, вытягивая губы.
— А я сразу женюсь, — старшина сдавил меха гармони, и она издала резкий звук. — Возьму женку на паровоз, обучу на помощника машиниста. И-и… — Он сорвал пилотку и помахал ею над головой. — Э-эх! Дай светофорами зеленую улицу: машинист первого класса — гвардии старшина в долгосрочном отпуске — Александр Тимофеевич Черемных едет! Дай, дорогая, контрпар на спуске. Коче-га-ар, уголька — топка мерзнет! Поворот! У-у-у-у! — Черемных поднял рыжие брови, подергал воображаемый гудок. Потом он похлопал ладонью по груди. — Э-эх, орлята, пока паровоз на месте стоит, не поднимай зря паров: котлы взорвутся.
Все приумолкли, глядя на тлеющие угли костра.
Николай, как бывало, хотел рассказать бойцам о заводе, о мартеновском цехе, где в гудящих пламенем печах варят сталь. Как хорошо это, когда мощный кран уносит после окончания плавки пышащий жаром ковш тобою приготовленного металла!.. Но, исподтишка обведя глазами притихших гвардейцев, он сдержался: зачем дразнить, и признания старшины довольно. Санитар дядя Ваня вытягивал над костром руки и сосредоточенно рассматривал свои ладони. И Николай взглянул на свои пальцы, на них давно уже не было мозолей, руки привыкли теперь к гранате, к ножу, к пистолету. Он подавил вздох, встал и повернулся в ту сторону, где за соснами горел закат. Смола на старых стволах блестела в солнечных лучах, точно капли пота.
— Скоро вперед пойдем? — нетерпеливо и мрачно пробубнил Черемных, подымаясь.
— Как стемнеет.
Всех потянуло на опушку. Николай сделал несколько шагов, за ним двинулись остальные. Сосновый бор кончался высоким и крутым обрывом. Внизу текла извилистая речка. За ней на необозримое пространство раскинулась равнина. Над равниной начинал стлаться вечерний туман, и казалось, что она слегка вздымалась, как тяжело дышащая грудь. В темнеющем влажном воздухе трудно было рассмотреть что-нибудь вдали.
Впереди, за рекой, садилось огромное багровое солнце. Полнеба разгоралось и рдело. Кровавые лучи заката скользили по блестящему булыжнику дороги, уходящей на запад, зажигали огнем темную воду реки.
Николай сбоку взглянул на бойцов. Гвардейцы стояли, облитые горячим сиянием. Было что-то призывное в этом пылающем зареве предбоевого вечера, в багряном блеске неба. Пожар зари, словно знамя, поднялся над землей, которая завтра должна быть освобождена в сражении.
— Дядя Ваня, — предложил Николай, — расскажи-ка сказку про Вихоря Вихоревича.
Танки стремительно продвигались вперед, и у радистки бригадной радиостанции сержанта Сони Потаповой дел было много. Бригада, войдя в прорыв, держала связь и со штабом корпуса, и с танковыми частями, идущими параллельно, и с авиацией, и с артиллерией, и с пехотой, которая каждый день догоняла и закрепляла успех танкистов.
Соня сутками не снимала наушников, почти безвыходно сидя в кабинке радиостанции, смонтированной в кузове трехтонного грузовика. Но она ясно представляла, что происходит вокруг, по беспрестанным сводкам, приказам, распоряжениям, которые ей приходилось принимать и передавать.
Это был год десяти знаменитых ударов Советской Армии на фронтах Отечественной войны. Участвуя в
