— Садись.
Тот снял шапку и, скрадывая дыхание, присел на краешек чурбака, заменяющего стул. Он чувствовал, что вызван не к добру, и держался неловко, хотя не сознавал за собой никакой вины.
— Знаешь, зачем я тебя вызвал? — строго начал Николай, потирая пальцами лоб.
Тот испуганно поднял глаза.
— Нет, не знаю, товарищ гвардии лейтенант.
— Я с твоей мамашей переписываюсь.
Боец сразу сообразил, о чем будет речь. Улыбнулся, облегченно вздохнул, но встретился с серьезным взглядом командира и снова потупился.
Николай продолжал:
— Она тебе часто письма пишет?
— Часто.
— Когда последнее получил?
— Позавчера.
Чащин вздрогнул, потому что командир встал и резко повысил голос:
— Так почему же ты, лодырь этакий, не отвечаешь ей?
Чащин поднялся. Сгорбясь и повесив голову, он глядел в землю. Оправдываться было бесполезно.
— Я вас спрашиваю, товарищ гвардии младший сержант, — гремел Николай.
Боец молчал.
— Тебя не узнать, Чащин. Где твоя гвардейская выправка? — Николай подошел вплотную, взял его за пояс и притянул к себе. — А ну! Глянь на меня веселыми глазами!
Чащин расправил плечи и выпятил грудь, но не поднимал лица.
— Вот, видишь, — стыдно. И мне за тебя стыдно. Приходится успокаивать твою мамашу, что ты жив и здоров, и извиняться за твою лень, — кивнул Николай на начатое письмо.
— Я напишу ей сегодня же, товарищ гвардии лейтенант.
— Конечно, сегодня напишешь, в этом не может быть никакого сомнения. А пройдет месяц-два, опять тебя вызывать и стыдить придется?
Автоматчик усиленно ковырял пальцем швы на шапке, наконец проделал дырку и начал выщипывать из подкладки вату. Николай взял у него из рук ушанку и отложил в сторону. На лбу у Чащина выступила испарина. Он готов был расплакаться и, засовестясь, выпалил:
— Каждый день буду писать!
— Каждый день ты не сможешь писать, — спокойно возразил Николай. — Особенно, когда в боях будем. Но все же надо почаще. Вот тебе лист бумаги, конверт — иди пиши.
— Да у меня есть. Спасибо. Не надо.
— Бери. И скажи всем во взводе, кто ленится домой письма писать, — Николай хитро сощурился. — По секрету скажи: пусть напишут. Стыдно родных забывать.
— Понятно! — Чащин схватил шапку.
— Можешь идти.
— Спасибо, товарищ гвардии лейтенант. — Глаза его сияли, и лицо расплылось в улыбке. Он сказал: «Счастливо оставаться» — и старательно козырнул и выбежал вон. Николай весело посмотрел ему вслед.
Прошло с полчаса и снова раздался робкий стук.
— Да?
— Можно? — вошел старшина Черемных. Он постоял, сдвигая кожу на лбу и насупив свои рыжие брови, и, наконец, пробубнил. — По личному делу, товарищ гвардии лейтенант…
— Проходи, Александр Тимофеевич, садись.
Старшина помедлил у двери, потом сел и уставился на полоску огня коптилки. И Николай молчал, давая ему подумать. Ясно: у Черемных что-то случилось. Старшина продолжал отсутствующим взглядом смотреть на коптилку. Тогда Николай начал издалека, чтобы завязать разговор:
— Оружие почистили?
— Почистили.
— Что ребята делают?
— Письма строчат. Что-то на них наехало сейчас. Все за бумагу взялись, — попытался улыбнуться Черемных, но улыбки не получалось.
— Да ну? А ты уже написал?
— Кому? — Голос Черемных звучал, как из порожней бочки, и получилось «куму».
— Своей тагильчанке.
— Я ей писать больше не буду.
— Почему же?
— Она на другую колею стрелку перевела: изменила мне.
— Не может быть! Откуда ты узнал?
— Вот уже месяц…
Черемных, запинаясь, рассказал о том, что он не получает писем, хотя сам отправляет почти каждый день. Девушка веселая, бойкая, скучно ей одной. А только письмами, конечно, не проживешь: сколько в котлы воды ни лей, топку не разожжешь — не поедешь. Забыла она поди своего рыжего машиниста… А раньше души не чаяла… Все они такие! — заключил Черемных.
— Да-а, — протянул Николай. — Тяжелый случай, — и лукаво заглянул старшине в глаза.
— Не смейтесь, товарищ гвардии лейтенант. Я ее своей невестой считал.
— Эх, ты, невера!
Николай взялся за телефонную трубку, но потом раздумал, достал полевую книжку, вырвал лист и написал:
«Иван Федосеевич! Очень прошу, если есть время, зайдите ко мне, будто невзначай. Мой старшина Черемных совсем нос повесил. Сидит — мрачнее тучи: сомневается в верности своей невесты. Я не знаю, как быть. Сидим, толкуем. Посоветуйте».
— Эй, гвардия! Петр Васильевич! — громко позвал он.
Петя Банных открыл глаза и, еще лежа на топчане, вытянулся по стойке «смирно».
— Слушаю, товарищ лейтенант.
Николай наклонился к самому уху Пети.
— Живо. Найди замполита. Отдай ему.
— Есть!
Петя умчался. Черемных продолжал глядеть на коптилку и даже потрогал, горячая ли она. Николай расхаживал по землянке, заложив пальцы за пояс.
— Не знаю твоей Кати, но, мне кажется, не верить моей землячке ты не имеешь никакого права. Она ведь тоже занятой человек. Где работает?
Пока Черемных рассказывал о девушке-фрезеровщице, ординарец успел вернуться.
— Ну что? — спросил у него Николай за спиной старшины.
Петя зашептал скороговоркой:
— Капитан сказал, что придет. Сейчас занят. А пока послал меня к механику из второй роты Камалову, чтоб я попросил у него письмо от какой-то Кати. Я письмо принес, а он сказал дать вам, чтобы вы старшине пока прочитали. Вот оно.
Николай подошел к свету и быстро просмотрел письмо.
— Вот слушай: тоже как раз Катя пишет. — Голос его понизился. Он расстегнул воротник гимнастерки: — «Здравствуй, дорогой Вася! Пишет тебе твоя старая знакомая Катя. Ты прости меня Вася — ты наверное давно считаешь, что я забыла тебя и поэтому не писала. Нет, Вася! Я тебя жду. Жду, Вася, как дала тебе слово в тот вечер, когда мы вдвоем последний раз ходили на горку провожать солнышко.
Ты знаешь, Вася, что наша местность была оккупирована. Когда пришли фашисты, я сперва пряталась
