меня бюрократишка. — Из-за раны на голове говорить ему действительно трудно, и во время выступления он нуждается в помощнике… Боец Мори, преодолев все трудности, выполнил свой долг, но он и в самом деле неразговорчив.
Согласны! — завопил безумный хор, и доски, которыми были забиты окна, задребезжали! Юнцы, оравшие все это время грубыми, хриплыми голосами и утомившиеся, стояли теперь с растерянными лицами, они показались мне отвратительными подонками! Потом… безрассудство восемнадцатилетнего… Не сдерживая яростного возмущения бюрократишкой, который пытался, используя Мори, привлечь на свою сторону молодежь, я очертя голову бросился на него с кулаками! И при этом кричал, пронзительным голосом:,
Верните моего Мори! Не смейте называть Мори наш боец! Верните Мори!
Но успел ли я все это прокричать? Голова, в которую целились мои кулаки, неожиданно нырнула вниз, вместо нее возникли две совершенно одинаковые заводные куклы, которые отбросили меня назад! Я стукнулся затылком о доски, которыми были забиты окна, и упал на пол, подтвердив этим эффективность удара. Сознание я не потерял, но боль ощутил сполна и сделал вид, что лишился чувств. Источником энергии, питавшим насилие этих солдат, было нечто огромное, не поддающееся измерению, как в том фильме о боях в дельте Меконга, оно выплескивалось наружу в отвратительном выражении их искаженных ненавистью лиц, и это нечто полностью исключало всякое сопротивление.
Некоторое время я притворялся, что нахожусь без памяти… Для других это выглядело так, если бы я действительно лишился чувств, ха-ха. Меня постарались привести в себя, но такими методами, перед которыми бледнеют слова «жестокий» или «принудительный», и заставили снова, уже по-настоящему, лишиться чувств. В конце концов мне удалось избежать смерти от побоев только благодаря изворотливости Добровольного арбитра. Он оценил обстановку и начал действовать. Прежде всего он добился того, что меня оставили лежать на полу. Далее, как человек, прятавший бойца Мори, он настоял на своем праве увидеться с героем. Наконец все покинули камеру, оставив одного охранника.
Я лежал на полу, налипшая на ней давнишняя и свежая грязь пропиталась кровью, которая струилась из носа и ушей. Я лежал на мятых, перепачканных листовках, пахнувших типографской краской. Усугубляя жестокую физическую боль, меня мучило и нечто иное — страшное предчувствие. В ушах звучала строка из Библии, правда несколько измененная: «Прежде чем пропоет петух, ты трижды отречешься от себя, превратившегося». Причем «ты» относилось не ко мне, а к Мори. Мной овладел ужас — а вдруг Мори забыл о миссии, ради которой произошло наше превращение, переметнувшись в лагерь тех, кто называет его наш боец?!
Я полагал, что покушение на Патрона, совершенное Мори, было первым шагом в выполнении возложенной на нас миссии, и решил действовать, чтобы выполнить ее до конца, и вот, избитый до полусмерти, валяюсь теперь здесь. А вдруг это просто театр одного актера и этот актер — я? Может быть, все гораздо проще: в студентке Мори нашел прекрасного партнера для чувственных наслаждений и в благодарность за это, выполняя ее приказ, совершил покушение на Патрона? Это прекрасно сочетается с тем фактом, что после покушения именно студентка доложила о случившемся.
Но тогда его действия противоречат задачам нашего превращения, вот и вышло так, что Мори ранен, а по его следу гонится полиция; я же мечусь, как слепой кутенок. Как знать, не погибнут ли двое превратившихся, так и не выполнив миссию, возложенную на них космической волей?
От чудовищной безысходности меня охватил леденящий страх и я стал медленно терять сознание… Однажды такое уже случилось со иной, на следующий год после рождения Мори. Был нестерпимо жаркий летний день. Помню, я лежал ничком на застеленной кровати, когда жена, бывшая жена, сообщила мне, что сказал ей врач о будущем нашего ребенка. Выслушав, я так же, как и сейчас, начал медленно терять сознание. Заметив неладное, жена, бывшая жена, принялась тормошить меня, но я, весь в поту, не мог пошевелить ни рукой ни ногой и, уж конечно, не мог повернуться к жене, бывшей жене, лицом. Я погружался тогда в состояние, подобное смерти, превращаясь в нечто еще более безжизненное, чем труп. И на этот раз нависший во тьме над моей головой страх, рожденный всепоглощающей безысходностью, умертвил меня, и я снова превратился в нечто еще более безжизненное, чем труп.
Когда я, лежавший как мертвый, собрался с силами и открыл наконец глаза, то увидел склонившуюся над моим лицом — теперь я лежал на спине — забинтованную голову Мори, заплаканного Мори… Из перегревшегося компьютера моего мозга, делавшего отчаянные усилия, чтобы прояснить сознание, поползла сверкающая фиолетовая лента, на которой проступали иероглифы: «Когда я воспринял твою мысль: „Прежде чем пропоет петух, ты трижды отречешься от себя, превратившегося“, я вышел на улицу и горько заплакал». Неужели этот горький плач Мори означает, что он действительно трижды отрекся от себя, превратившегося? Прежде чем пропел петух?!
Но вот мое тело и дух сбросили с себя оцепенение смерти: заблокированные нервные каналы, подобно телефонным проводам, снова начали функционировать, и тогда я увидел, как на моем залитом слезами, измученном лице стало появляться нечто очень важное, главное. Оно рассеяло владевшие мною подозрения, растворило неприятный осадок, оставшийся после них в душе. Тело и дух превратившегося Мори, привыкнув к новым условиям, обрели покой. Я ощутил всепоглощающее умиротворение, печаль и милосердие — все это воспринималось как призыв к успокоению. Мной овладело такое чувство, будто я еще совсем ребенок, который долго шел по страшной ночной дороге, добрался наконец до дому, и теперь ему хочется прижаться к коленям отца и выплакаться. Я глубоко вздохнул, и первое рыдание вырвалось у меня нз груди.
Когда я пришел в себя настолько, что мог наблюдать за происходящим, то осознал, что лежу на столе, а студентка, печально глядя на меня, стирает с моего тела кровь и грязь. Из-за плеча внимательно смотревшего на меня Мори высунул голову
Убит или погиб в результате несчастного случая? Это же совсем разные вещи! — закричал я в ответ, но горло мое еще не слушалось меня, ибо недавно я был мертв, превратившись в нечто еще более безжизненное, чем труп, и потому я смог издать лишь писк шестилетнего ребенка.
Но… Как сказать иначе?.. Он сказал, что хочет в туалет, и его вывели в коридор, а он вдруг побежал.
— Все рухнуло! — отчаянно завопил я. — Как воспримут его земляки, что их руководитель движения против строительства атомной электростанции на Сикоку упал с ограды в дальнем конце университетского двора и погиб! И все, к чему он стремился, рухнуло! Все рухнуло, все рухнуло! — Я всхлипнул еще раз- другой, а потом зарыдал уже по-настоящему, издавая какое-то странное кваканье из-за того, что у меня перехватило горло.
— Хватит рыдать! Мы, живые, должны продолжить то, что оставил нам покойный, мы должны собрать воедино все осколки, — с показной бодростью заявила студентка, пытаясь скрыть, что она и сама потрясена смертью
В ответ в моей душе прозвучали невысказанные слова Мори, переданные мне с помощью пальцев правой руки, которыми он дотрагивался до моего бока, когда я лежал с закрытыми глазами. И раньше, до
