В примечаниях, включенных в имеющееся у меня издание «Божественной комедии» в мягкой обложке, я обнаружил строчки, разъясняющие тот текст, над переводом которого я трудился: «Когда душа находится под воздействием сильной эмоции, например радости или горя, все ее силы направлены именно на это (то есть на возможность чувствовать радость или горе), и никаких других эмоций она испытывать не в состоянии. Это показывает ложность утверждения платоников, будто человеческие существа имеют множество душ. Будь это так, сосредоточенность одной души на каком-либо объекте не помешала бы другим душам устремить свои чувства в других направлениях».
Это правда, подумал я. Будь у меня много душ, одна из них непрерывно скорбела бы о гибели сыновей, и я не смог бы этого вынести. Снова взявшись за перевод, я по-прежнему помнил о происшедшей трагедии, память о ней все время вспыхивала красным огоньком в каком-то уголке мозга (это ощущение появилось недавно, но, возможно, останется до конца дней), и все-таки я смог сказать себе: сейчас, в этот момент, моя душа сосредоточена на выполняемой работе.
Второй фрагмент я обнаружил в популярной книге по истории музыки. Это был случай из автобиографии Жорж Санд, приведенный в главе, где описывались ее отношения с Шопеном (окрашенные автором в тона «трагической любовной истории»). Санд и ее дети жили с Шопеном на острове Мальорка, в монастыре, расположенном довольно далеко от ближайшей деревни. Однажды Жорж Санд вместе с детьми отправилась за чем-то в эту деревню, куда вела крутая горная дорога, и в пути их застигла страшная буря. Когда карета застряла, они ее бросили и добрались домой поздно вечером, промокшие до нитки. По- французски я не читаю, так что далее привожу перевод:
Мы торопились, так как знали, что наш больной беспокоится. Конечно, он ужасно переволновался, но сейчас мы застали лишь спокойное отчаяние: заливаясь слезами, он играл изумительную прелюдию. Увидев нас, он встал, вскрикнул, а потом произнес с отрешенным видом и очень странным тоном: «Я так и знал, что вы умерли».
…Придя в себя и разглядев, на что мы похожи, он осознал, что образ грозившей нам опасности помутил его разум. Ему мерещилось, что с нами случилось несчастье, сказал он позднее, и, потеряв способность отделять видения от реальности, он стал искать успокоения в игре. В этом полубредовом состоянии он убедил себя, что и сам умер. Увидел себя утонувшим в озере…
И я мертв. Мусан, тоже мертвый, толкает инвалидную коляску с мертвым Митио. Склонившись вперед и обхватив ее с двух сторон, я тоже падаю вместе с ними на камни со следами крови, которую я видел позже. Именно этого ощущения я дожидался, и теперь я застыл и предался спокойному отчаянию. Я вижу все очень ясно, вижу даже себя, утонувшего и стоящего на дне озера…
Все это я переписал, попутно редактируя, из разных писем, полученных мной от отца Мусана и Митио; есть и еще одно, им я решил завершить эти выписки.
Что было движущей силой, которая привела к последнему прыжку, унесшему из жизни моих детей: была это ненависть или любовь? Я всегда понимал, что это вопрос вопросов, но едва мои мысли начинали идти в эту сторону, я пугался и отшатывался, словно коснулся чего-то раскаленного.
Как я уже писал, Митио исподволь уговаривал Мусана, потратив на это немалое время. Правильно будет сказать, что после несчастного случая Митио не открывался никому, по-настоящему не разговаривал ни с кем и все же очень часто и подолгу бывал в комнате Мусана — правда, они еще и тренировались ездить в инвалидном кресле по дому, а через некоторое время Мусан начал вывозить его и на улицу. Поначалу мы с Мариэ думали, что эта близость между братьями может стать некой компенсацией за боль, испытанную Митио, или, если смотреть еще глубже, за горе, сопутствовавшее рождению Мусана, но она стала только фундаментом трагедии, которая случилась позже…
Меня все время мучает один вопрос. Как именно Митио уговорил Мусана пойти на самоубийство? Вероятно, сначала он говорил, как хорошо бы снова поехать в Идзукогэн, ведь они замечательно проводили там время. Поехать вдвоем — это было бы целое приключение. Если Мусан согласится, они вполне могут справиться… Если Митио развивал эту мысль очень плавно, не прекращал объяснений, пока они наконец не укладывались в голове у Мусана, тот неминуемо должен был загореться желанием участвовать, гордый, что сможет помогать младшему брату, на которого он всегда смотрел снизу вверх.
Я помню, что в тот день, когда нам привезли новое инвалидное кресло (купленное на деньги, оставшиеся в наследство от тещи), Мусан поглаживал колеса, приговаривая: «Это хорошее кресло… очень хорошее». Узнав, что ему поручают возить это новое кресло, он пришел в полный восторг, хотя и старался не слишком показывать это брату. Поэтому если Митио сумел внушить ему, что они вместе отправятся в Идзукогэн, где им обоим было так хорошо, и он, Мусан, будет при этом управлять коляской, такая перспектива, конечно же, встретила полное воодушевление.
Но ведь самоубийство — это совсем другое. Однако Митио так крепко внушил эту идею брату, что когда кресло вдруг перестало двигаться — из-за того, что Митио нажал на тормоз, — Мусан, хотя люди с другой вершины и даже сам Митио пытались остановить его, на свой страх и риск, в одиночку последовал выработанному плану и шагнул с обрыва. И только после этого Митио, который уже начинал колебаться, но теперь действовал под давлением чувства вины за то, что втянул в свой план брата, привел колеса в действие и проделал то, что задумал первоначально.
Когда я бодрствую, эта сцена мелькает в моем мозгу примерно каждые пять минут, то есть раз двести за день, так что за это время я видел ее даже не сосчитать сколько тысяч раз. И в результате я живу с мыслью: как же, наверно, ярко и убедительно описывал Митио Мусану ужасы, что неизбежно ожидают в этом мире и его, паралитика, и умственно неполноценного Мусана.
Мусан боялся смерти больше, чем это свойственно обычному здоровому ребенку. Припадки эпилепсии ненадолго вводили его в оцепенение, но они повторялись часто, и он к ним привык, а вот если простужался и у него поднималась температура или немного расстраивался желудок, лежал в постели, не смея пошевелиться, и выглядел как раненый зверек. Порезавшись, он с криком бежал к Мариэ, показывая кровь на пальце, и потом сразу впадал в прострацию. И все-таки Митио удалось напитать его мозг такой яростной ненавистью к окружающему миру, что она пересилила ужас и заставила выбрать смерть.
«Мир — страшное место, Мусан! Собаки на тебя лают. А люди таращатся, издеваются. А у тебя еще и припадки!» Я так и слышу, как Митио шепчет это Мусану, слышу так отчетливо, будто голос звучит совсем рядом, — и, может, это оттого, что я действительно когда-то слышал, как он говорил это в столовой или в гостиной (располагая слова не в той, так в другой последовательности).
К собакам и их лаю Мусан испытывал особенную ненависть. Когда как-то раз собака вдруг выскочила на него из-за куста, он ужасно перепугался, но вспоминается другое — бешеная ярость, которая охватила его почти сразу. Все тело напряглось в готовности ударить, и, указывая туда, откуда неслись ненавистные ему звуки, он затопал ногами и завизжал: «Пырни ее, пырни ее ножом!»
Даже когда мы с Мариэ еще жили раздельно, Митио всячески пытался защищать брата. Например, по дороге в Синдзюку люди в вагоне разглядывали Мусана, словно какое-то чудище. Того это не трогало, но оскорбленный за него Митио осаживал их высокомерным взглядом.
Когда у Мусана случались припадки, мы просто укладывали его, чтобы он не поранился, и ждали, чтобы все прошло. Но Митио обычно садился рядом и, как бы разделяя все ощущения брата, беспомощно озирался, словно придумывал, чем помочь.
Эти маленькие эпизоды рождают предположение, что, выбирая для себя смерть, Митио не смог вынести мысли, что оставляет Мусана совсем одного, и решил убедить его умереть вместе. Если эта догадка правильна, то, значит, отправляясь в Идзу-когэн, Митио был исполнен ненависти к миру и любви к Мусану…
