5
В конце года, когда я вернулся из Мехико, Мариэ появилась у нас в воскресенье. Услышав, как жена говорит ей по телефону, что я приехал только два дня назад и все еще утомлен после долгого перелета, я попросил ее, чтобы Мариэ все же пришла, как у них было договорено заранее. В последнее время Мариэ бывала у нас дома каждое воскресенье и помогала Хикари в игре на фортепьяно и занятиях композицией. В течение трех лет он занимался музыкой с женой моего старинного друга, издателя, но прошлым летом эта преподавательница уехала на стажировку в Вену, и Мариэ заменяла ее, используя уже разработанную методику занятий.
После трагедии в Идзу Мариэ прекратила работу в женском колледже. Надеясь, что любые регулярные обязанности помогут ей как-то на них сконцентрироваться, жена попросила Мариэ давать уроки разговорного английского нашей дочке и младшему сыну, но их это не вдохновило, и они проявили себя нерадивыми учениками. Втянув Мариэ в эти занятия, чувствуя — отчасти потому, что знала об этом, — как все это ей тяжело физически и душевно, моя жена просто не понимала, как же ей следует поступить. Но в это же время она заметила, что у Хикари, видевшего, что все внимание красивой учительницы отдано брату с сестрой, исподволь нарастало чувство соперничества и, когда начинались уроки английского, он старался с усердием заниматься музыкой. Его попытки вызвали интерес Мариэ, и она с особенным удовольствием принялась помогать ему с разработкой мелодий и выбором тональности.
В отрочестве Мариэ училась в частной школе, славившейся особым вниманием к урокам музыки, и собиралась впоследствии сделать музыку своей специальностью. Но когда ее дед развернул бизнес в Америке и попросил сына стать его менеджером, а она начала заниматься в нью-йоркской школе, трудности с языком заставили забыть о фортепьяно. Узнав, что Хикари скорее всего надолго останется без уроков, Мариэ специально пришла повидаться с его учительницей музыки, уже поглощенной'сбо-рами к предстоявшему отъезду, и договорилась о том, что заменит ее на период отсутствия. И вот так Хикари удалось продолжить занятия, составлявшие главную радость его жизни, а заодно освободить брата с сестрой от разговорного английского.
Следуя неизменно терпеливым разъяснениям Мариэ, Хикари с помощью наклонных нотных знаков, больше всего напоминающих ростки бобов, записывал мелодию и аккомпанемент. И поскольку неловкие от болезни пальцы Хикари не позволяли ему достичь свободы в игре на рояле, Мариэ сама исполняла новое сочинение, попутно комментируя его и выражая свое одобрение. В тот день, когда я наконец проснулся и спустился из кабинета, урок был в разгаре, и, не сказав ни слова Мариэ, я прошел к привезенным из Мексики чемоданам (которые распаковывал уже третий день), уныло ощущая, что после всего случившегося любые слова приветствия будут звучать неуместно.
Студенты, с которыми я занимался в Мехико, подарили мне панно из плетеных ниток — работу индейцев племени уичоль, — закрепленное на фанерной основе и сложенное мною вдвое на время перевозки. Пока я подтягивал провисшие в месте сгиба нити, урок закончился, и Мариэ, выйдя из столовой, где у нас стоял рояль, избежав, как и я, любых приветствий, сказала:
— Мне очень нравятся эти цвета — обычно их называют психоделическими. Пожалуй, все, что нам кажется новым и необычным, уже имелось у народов Мексики или Южной Америки, причем давным-давно, задолго до того, как мы придумали слово «психоделический»…
— Я слышал, что, если смотреть на такую картину, приняв дозу легких наркотиков, из тех, которыми увлекались хиппи, то сочетание этих зеленых, желтых и красных пятен действительно вызывает видения…
— А разве индейцы-уичоль не выкапывают в горах кактус, дающий именно этот эффект? Поход за ним в горы — это обряд инициации. Я как-то видела передачу об этом по телевизору. А знаете, вы очень похудели, К. Ваша инициация далась вам нелегко?
— Хикари сказал: папа стал очень тонким, — вставила моя жена, и сын, всегда чувствующий, что говорят о нем, на миг отвлекся от нотных тетрадей и, подняв голову, улыбнулся.
В этот момент я впервые по-настоящему разглядел Мариэ и увидел, что «очень тонкой» стала она. Было такое впечатление, будто изрытую оспинами маску из того сна, что я видел в Мехико, вдруг сняли и глаза по-прежнему сияют чистым светом, но лицо потемнело от солнца и горестно опало. Ни словом не обмолвившись о том, что произошло, Мариэ начала расспрашивать меня о жизни в Мексике. Учась в школе в Нью-Йорке, она занималась испанским и с тех самых пор всегда хотела туда съездить. О себе рассказала только, что записалась в группу обучения при католической церкви. Вообще-то у них там две группы: для людей старшего возраста и молодежи. Находясь где-то посередине, она пока примкнула к молодым. Но в отличие от других женщин, чья цель прийти к вере, то есть, иными словами, приобрести знания, которые убедят их в факте существования Бога, она, как ей казалось… в общем стремясь к тому же, одновременно заглядывала вперед, куда-то далеко, далеко вперед…
— Долгое время читала Фланнери О'Коннор, не вдумываясь, есть Бог или нет. Ее романы дают возможность такого чтения. Но теперь у меня появилось желание приобщиться к «тайне», о которой она говорит, понять, какова она в ощущении. Просто слегка прикоснуться, чтобы потом сказать «а! вот оно что» и вернуться на круги своя. Перейти на ту сторону, чтобы пройти сквозь нее. Меня одолевает любопытство, я словно подглядываю. И мне жаль священника, который тратит себя на наставление неверующей женщины, незаконно проникшей на его территорию.
— Думаю, для него не в новинку такие, как вы. Говорят, что в начале эры Мэйдзи, когда христианство было еще под запретом, а первые храмы уже построили, какой-то процент прихожан составляли шпионившие буддисты из секты нитирэн. С тех пор прошло больше ста лет, но все-таки…
— Все-таки, может, кое-кто с этого начинает, а потом, слушая священника, действительно приходит к вере? — предположила моя жена.
— Если это случится со мной, то, боюсь, все запутается еще безнадежнее. Так что я проявлю осторожность и не позволю себя увлечь.
По лицу Мариэ, стоявшей, пристально глядя на тканое панно, я видел, что ей хочется закончить этот разговор. Ее душа, казалось, заблудилась где-то на темной ветреной дороге. Когда она повернулась и пошла к двери, мы с женой, ощущая свое бессилие, ограничились тем, что молча проводили ее глазами. И только Хикари мягко сказал «до свидания», пытаясь рассеять мрак, вдруг спустившийся на нас всех…
Критические эссе О'Коннор, которые я впервые или повторно прочитал после того причудливого сна в Мехико, дали мне только самое слабое представление о том, что Мариэ назвала словом «тайна». Но багаж с большей частью купленных в Мексике книг, включая и экземпляр сборника «Тайна и обычаи», в данный момент пересекал воды Тихого океана, и я не мог сразу подняться в кабинет и хоть сколько-нибудь уточнить то, что помнил. И все-таки мне представлялось, что взгляд О'Коннор на роман как на конкретное описание обыденного, сквозь которое нам открываются окошки в трансцендентное, я ухватил довольно точно.
О'Коннор утверждает, что, только восприняв мир как благо, мы способны понять, что значит «зло». И эта точка зрения молодой писательницы, лишенной в здешнем мире всякого «блага», упорно сопротивляющейся неизлечимой болезни, переполняла меня глубоким к ней уважением. Возможно ли, что потеря высшего блага жизни — своих детей — лишила Мариэ возможности видеть, где прячется зло… несмотря на отчаянные попытки усмотреть «тайну» в облике Мусана, так похожего перед шагом с обрыва на мальчика, шагающего из варшавского гетто в газовую камеру, в то время как Митио уже движется следом и с отчаянной решимостью опрокидывает свое инвалидное кресло с верхушки скалы?.. Все это были отдельные мысли, бессвязно проносящиеся у меня в голове, и, почти не имея теологических знаний или религиозного опыта, я по-прежнему только терялся в догадках. Намеки, разбросанные по книгам глубоко значимой для Мариэ писательницы, едва-едва обретали смысл.
Шанс побеседовать с Мариэ о том, что случилось с ее детьми, я получил через неделю — когда закончился урок Хикари — и при посредничестве книги совсем другого автора. В тот день, утром, к ней без предупреждения заявился мужчина лет тридцати, назвался журналистом-фрилансером и вынудил ее пережить кошмарные минуты. Все еще задыхаясь от ярости, она рассказала нам, что он сразу же попытался завести разговор об Идзу. Не называя журнала, поручившего ему такое задание, он сообщил, что готовит статью о трагедии, — Мариэ называла это словами «об этом», — и попросил дать ему интервью. Дело закончилось, по словам Мариэ, невероятно гнетущим, бессмысленным препирательством на пороге (к
