амбарным замком, пропущенная через ручку от велосипедного насоса. Вскоре нам очень пригодился этот нехитрый инвентарь.
Через два дня меня поймал возле нашей двери какой-то хмырь, года на три меня старше. Это был активист из «красных», которого хитроумные вожатые попросили «повлиять» на дерзких нарушителей лагерного режима.
— Ну, ты! — заявило мне это хуйло. — Знаешь, я могу ударить тебя ногой вот сюда! С этими словами он прикоснулся пальцами к моей голове и сделал «страшное лицо».
— Все понял?! — переспросил он. — А?!
— Хуй на! — спокойно ответил я, так как был всего в шаге от дверей нашей комнаты. — Сейчас мы с тобою поговорим! Тут я трижды постучал каблуком в дверь, как у нас было условлено.
— Что ты … — взбеленился мой собеседник, но ему не дали как следует развить свою мысль. Высыпавшие из комнаты товарищи окружили активиста плотным кольцом, уперев ему в бока лезвия длинных ножей.
— Ну что, сука? — спросил у нашего «гостя» Костян. — Будешь еще нас заебывать? Товарищи по двору успели привить Костяну правильные понятия, так что на людей с «красной смены» он смотрел теперь как на конченую мразь.
— Ага! — обрадовался я, взяв у Рыпаленко из рук мой собственный нож и поворачиваясь к активисту. — Знаешь, я могу ткнуть тебя ножом вот сюда! И сюда тоже!
С этими словами мы принялись приставлять ему ножики к различным частям тела. Активист вяло сопротивлялся, но без особого успеха, так как своего ножа у него не было.
— Не дергайся, а то мы тебя зарежем! — сурово заявил Костян. — Стой спокойно, или тебе пиздец! Зарезать мы бы его, конечно, не зарезали, но активисту неоткуда было об этом узнать. Пришлось ему позорно терпеть унижения от малолеток, благодаря чему мы записали в свои «дневники» еще одно правило: «старше тот, кто с ножом». Так что на время все успокоилось, пока мы с товарищами не придумали ограбить в нашем отряде «сладкое место».
«Сладкое место» — немаловажная вещь для каждого зеркаленка. Это шкаф посреди коридора, куда вожатые складывают отнятую у детей еду — килограммы конфет, мешки пряников и многое другое. По традиции, все это богатство распределяется между членами отряда в равных долях, да вот беда — мы больше не считали наших сверстников «своим отрядом».
Поэтому ближайшей же ночью мы «выставили сладкий шкаф» — выгребли все подчистую, оставив на полках лишь мешок каменного овсяного печенья, валяющийся там еще с прошлой смены. Кому-то это может показаться мелочью, но в масштабах Зеркального ограбление «сладкого места» — это наихудшее ЧП. Хуже будет, если только в старших отрядах запалят на ёбле какую-нибудь неосторожную девочку.
— Произошла трагедия! — толковал на утренней внеплановой линейке один из вожатых. — Кто-то предал своих товарищей и украл всю еду из отрядного «сладкого места»! Есть единственный способ исправить эту беду — выйти вперед и прямо сказать отряду о своей ошибке! Мы даем этому человеку время подумать, а до этой поры весь отряд будет стоять и …
Что это за «и», мы так и не узнали. Потому что Костян тут же шагнул вперед и уверенным голосом заявил:
— Я уверен, что в нашем отряде «крыс» нет! Как вы вообще могли на нас подумать? Несмотря на собственные рассуждения по поводу «актива», Костян занимал в своей школе должность командира отряда. А следовательно, умел говорить с администрацией как бы «от лица всего коллектива».
— И товарищи со мною согласны! — вещал Костян особенным «пионерским голосом», от которого лично у меня слезы наворачивались на глаза. — Я абсолютно уверен, что это сделали ребята из другого отряда!
Такая постановка вопроса сделала задуманный вожатыми «моральный прессинг» невозможным. Вряд ли нам удалось их обмануть, но знать наверняка они не могли, а одних подозрений было явно недостаточно. Так что им ничего не оставалось, кроме как согласиться с Костяном. Ведь в противном случае они бы противопоставили себя «отряду в целом», что для вожатых Зеркального совершенно недопустимо.
На следующую ночь словам Костяна вышло самое что ни на есть конкретное подтверждение. Неизвестные хулиганы ограбили за одну ночь еще четыре «сладких места», причем все — в нашем корпусе. Так что шмон наутро был уже на весь лагерь.
— Некоторые зеркалята стали не такими, как были прежде! — причитала на линейке одна старая мегера из администрации. — Но мы верим, что изменились не все! Я обращаюсь к тем, кто это сделал — осталась ли у вас хоть капля совести?! Пусть самый смелый из вас выйдет вперед и скажет, почему он это сделал! Он не понесет никакого наказания, а мы вместе с другими ребятами будем думать: как помочь этому человеку? Что мы можем для него сделать? Не могу сказать, чтобы тогда мне было легко все это слушать. Это сейчас я могу врать, глядя прямо в лицо следователю, а тогда совесть еще имела надо мной власть. Слова старой суки падали, словно гранитные глыбы, сгибая мои плечи и вбивая в горло предательский ком. Еще немного, и я бы сломался — но тут дух, что сидит на дне бутыли с брагой, заговорил со мной, зашептал мне прямо в левое ухо:
— Воспрянь духом, тебя же просто разводят! — в услышанном мной голосе чувствовалась уверенность и жестокая сила. — Ты отпил от меня, поэтому я убью твою совесть и заберу твой страх! Посмотри, чего ты боялся!
При первых же звуках этого голоса словно судорога прошла по моему телу — один краткий миг, и я полностью изменился. Цепкая совесть разжала холодные когти, с плеч упал многотонный груз, а голос старой мегеры стал просто далеким, ничего не значащим карканьем.
— У нее ничего на тебя нет, она просто тянет время, — твердил голос. — Пока вожатые шмонают все палаты подряд! Но ведь ты к этому готов?!
Разумеется, я был к этому готов. Еще бы нет — все награбленное мы еще вчера спрятали в общей сушилке, а целую кучу фантиков и горсть самых невкусных конфет подбросили в соседний отряд. Так что голос был прав — беспокоиться было не о чем. Когда я понял это, во мне родилось собственное понимание чести — сильное чувство, испытав которое, человек никогда больше не станет самого себя предавать.
На следующий год меня в Зеркальный уже не взяли. Тогда я и мой школьный товарищ Саулин приехали туда как бы на выходные, чтобы тайно гостить в палате у «прорвавшегося» на эту смену Костяна. К тому времени мой одноклассник Ордынский уже побудил меня завязать с брагой и взяться за спирт. Так что мы взяли с собой две литровых бутылки спирта «Royal», здорово переоценив таким образом свои юные силы.
За три дня, что мы провели в главном корпусе, мы довели администрацию лагеря не то что «до слез», а скорее уже «до поноса». Две бутылки «Рояля» для детского коллектива подобны атомной бомбе: и шума много, и убивает наповал. Нас всерьез начали ловить, так что нам с Саулом пришлось бежать из корпуса и скрываться на территории лагеря.
Стояла лютая зима, и, чтобы не подохнуть, мы с Саулом прорубили топорами стену в летний спортзал, забрались внутрь и взялись за обустройство «нашего нового быта». Спортзал находится метрах в четырехстах от главного корпуса, по дороге к озеру — прямоугольное строение посреди привольного соснового леса.
Первым делом мы с Саулиным навалили матов поверх батутной ямы, чтобы получилось некое подобие медвежьей берлоги. В ней можно было жечь костер без опасения, что его свет случайно заметят. Топили мы в основном паркетом и шведскими стенками, а срать ходили прямо на другой конец огромного зала.
Иногда мы пробирались в корпус, чтобы взять еду, собранную для нас Костяном, или спиздить возле столовой бак горячего «утреннего кофе».[7] Все это мы сопровождали такими попойками, что Костяну под конец тоже пришлось бежать из отряда и перебираться на жительство в спортзал. Однажды местный сторож учуял тянущийся из спортзала дымок, отомкнул навесной замок и ворвался в помещение. Спорим, что он и представить себе не мог, какая картина откроется его престарелым глазам.
