принимало гражданское население Курска. Энтузиазм защитников города был так велик, что казалось, ни за что не быть Курску в руках неприятеля. Но врагу удалось обойти город с севера и юга и лишь тем заставить защитников Курска оставить его.
В ноябре бои шли в районе города Тим, причем успешные оборонительные бои, когда части дивизии, переходя в контратаки, сковали продвижение врага и заставили его перейти к обороне.
Ударили первые морозы, сковали действия и наших, и войск противника. Участились случаи, когда подразделения, коченея от холода на открытых местах, чтоб согреться, врывались в небольшие деревеньки и села, выколачивали оттуда немцев и блаженствовали у русских печей, которые обрадованное население ради такого праздника — возвращения своих — готово было раскалить докрасна.
— Замерзают люди, — сказал мне однажды мой новый комиссар Скирдо.
Я понял, на что он намекает.
— А что, политруководитель не боится, что нас обвинят в партизанщине?
— Обвинят, — невозмутимо подтвердил Скирдо.
— Так что же делать?
— Люди мерзнут, командир.
— Ладно, комиссар, возьму на себя, — сказал я. — Обвинений начальства в партизанщине я, кажется, меньше опасаюсь, чем твоих — в бессердечии, антигуманизме и… чего еще там придумаешь…
С небольшой группой солдат мы со Скирдо ночью ворвались в небольшое сельцо Чумаково. Там был гарнизон — человек двести. Большинство мы перебили, а остальные через несколько часов явились сами добровольно в плен: холод заставил.
В теплых хатах мы коротали остаток ночи. Но недолго было наше блаженство — ранним утром нас со Скирдо потребовал к себе комдив Акименко.
— Ты, командир… не очень-то бери на себя, — проговорил Скирдо, — мне отвечать, как политработнику, ведь это я и подбил тебя…
— Ладно, ладно. Тоже самоотверженный какой отыскался, — отмахнулся я.
В избе комдива было тепло, сидело много незнакомых людей.
— Вот, позвольте вам представить моих ночных героев, — обращаясь к незнакомцам, сказал ворчливо Акименко. — Уж и не знаю, что с ними делать — под трибунал отдать, что ли, за партизанщину?
Скирдо, отодвинув меня, выступил вперед:
— Товарищ генерал, мы истребили целый батальон, захватили село, и за это нас под трибунал?
— Да ты, дурья голова… Простите, — генерал повернулся к женщине в военной форме, — лексикон у нас тут, знаете… Окопники мы…
И, уже обращаясь ко мне, продолжал:
— Не за то наказывать вас надо, что село захватили, а за то, что командир полка да плюс еще комиссар во главе батальона лезут в самое пекло. А не ровен час угодили бы в плен комполка и комиссар — что тогда?
Мы молчали, понурив головы.
— Знаете, как это называется? — продолжал Акименко. — Легкомыслие и… и… мальчишество, вот как это называется.
— Простите, товарищ генерал, что я вмешиваюсь, — сказала женщина со шпалами на петлицах, — но мне кажется, что можно подобрать еще и другие синонимы. Например: дерзость, удаль… ну… решимость, что ли…
— Ванда Львовна делает явные успехи в русском языке, — сказал другой военный, тоже в довольно высоком чине.
— Будет хорошо, если генерал представит нас своим смельчакам, — сказала женщина.
— «Смельчакам»… — проворчал Акименко. — Ну, идите, «смельчаки», знакомиться. К нам в гости писатели приехали, героев ищут, в «Правде» описать, вы тут вроде и некстати оказались.
Нам протягивали руки с трех сторон.
— Ванда Василевская.
— Микола Бажан.
— Александр Корнейчук.
А генерал не унимался:
— Вы, товарищи писатели, вон сколько синонимов им понадавали, а я вот сейчас про них такое расскажу — убедитесь, что мой окопный лексикон самый точный: легкомыслие это. И еще фокусничество. Вот возьмите его, например. — Он ткнул пальцем в мою сторону. — Думает, я не знаю, какой фокус он учудил третьего дня в наших тылах. И хоть он и сами пострадавшие обещали держать все в тайне, мне все- таки об этом доложили.
И Акименко стал рассказывать. Он так рассказывал, что, хотя я и уверен, многие давно забыли, как он это делал, и мне уже не грозит опасность выглядеть не очень пристойно в глазах читателей, лучше этот случай перескажу я сам.
В тот день поздним вечером вызвали меня в штаб по каким-то вопросам, видимо, не очень срочным. На дворе тьма, идет колючий мелкий снег, дороги замело. И за каким чертом надо мне в такую погоду мчаться в штаб, да еще по вопросам какого-нибудь фуражного снабжения! Кляну тыловиков последними словами.
Путь был долог — коня, и то загнал. Приезжаю, вхожу по темной каменной лестнице в станционное строение. Тьма кромешная, двигаюсь по коридору ощупью. Наконец вижу щелочку, из которой выбивается тоненький лучик света.
Приоткрыл эту дверь и вижу такую картину: четверо сидят за столом. Светит им керосиновая лампочка, в железной печурке дрова потрескивают по-домашнему. И все четверо… забивают «козла».
Ну, проняло тут меня. Распахнул дверь, влетел — весь в снегу, из-под подшлемника только глаза видны. Кричу, подделываясь под немца: «Хенде хох!»
В руке плетка кавалерийская, замахнулся ею…
Теперь понимаю — хоть кто на их месте испугался бы в тот момент. Бывали случаи, когда в поисках теплых мест немецкие отдельные группы врывались в населенные пункты, где расквартировывались наши части.
Мое счастье, что никто из «плененных» мной не выхватил пистолет и не укокошил незваного пришельца, а то кто бы теперь написал эти воспоминания!..
— Как подумал об этом в тот момент, тут же подшлемник сдернул с себя. Вдоволь насладился их растерянностью и смущением, но пообещал никому о случившемся не рассказывать.
Так по сей день остается для меня тайной, кто же поведал обо всем комдиву, даже не остановившись перед опасностью быть оконфуженным на всю жизнь…
Рассказывает все это комдив гостям, сердито рассказывает, а они хохочут.
Видит комдив, что суровость его не производит впечатления на писателей, и сам уж улыбается. И уже смеемся мы все, вдосталь давая разрядку своим нервам, напряженным до предела в те трудные дни.
Но всеобщий смех перекрывает чей-то могучий бас — здесь, оказывается, еще и командир 875-го гвардейского стрелкового полка подполковник М. И. Добровольский:
— Товарищ генерал, коль пришли Бабаджанян и Скирдо, я, наверное, уже не нужен товарищам писателям.
— Мы уважаем вашу скромность, товарищ Добровольский, — сказал кто-то из гостей, — но вы нам так и не поведали о, так сказать, лично ваших героических делах.
Добровольский слыл у нас в дивизии человеком неистребимого балагурства, и невозможно было предвидеть, какое очередное коленце он сейчас выкинет. Но тут Добровольский смешался. Однако сказал, старательно пряча ухмылку:
— Товарищ комдив, разрешите мне отбыть, меня ждет полк, мне надо его вести в атаку.
Щелкнул шпорами, отвесил поклон гостям, вскочил у крыльца на своего коня и, чтоб видели в окно, картинно выхватил шашку, рявкнул, словно действительно перед ним рыли копытом кони его эскадронов:
— Полк! В атаку! За мной! — Только снежный вихрь от него остался.
Статья в «Правде» действительно появилась. Переоценив наши боевые заслуги — если судить по
