опасался, что моих познаний в русском языке еще недостаточно, попросил о переводе в русский сектор.
Когда я впервые появился в 1-й русской группе, ребята сыграли туш, а староста группы, подав шутливую команду «Смирно», доложил:
— Товарищ отсекр! Когда комсомольский вождь с нами, нам никакие бури не страшны!
— Вольно! — поддержал я шутку, но все же добавил: — Только, чур, братцы, не очень смейтесь надо мной, если я что не так по-русски скажу…
Наверно, поначалу я многое произносил не так, но надо мной никто не подшучивал. Группа жила удивительно дружно, сплоченно. Однако заниматься мне пришлось еще больше. Без всякого преувеличения могу сказать: я забыл, что такое выходной день.
Совмещать учебу с комсомольской работой было еще труднее. Тем более что наша организация стала очень многочисленной — 600 человек на комсомольском учете. И, как ее секретарь, я был к тому же избран членом городского комитета комсомола.
А скидок на занятость мне наши преподаватели никаких не делали, наоборот, один из них приговаривал, модернизируя старинную русскую поговорку: «Назвался отсекром, полезай на передовую — даешь сто процентов пятерок!»
Пришлось выдавать эти сто процентов. Тем более что незадолго до этого в моей жизни произошло событие чрезвычайной важности. Расскажу о нем подробнее.
Однажды я услышал:
— Бабаджанян, в ротную канцелярию!
В ротную канцелярию зря не приглашали, только если проштрафился. Шел я и думал — вроде бы ни в чем не провинился. Но все-таки было тревожно.
За столом сидели наши комроты Чеков и старшина роты Кантемиров.
— Садитесь! — коротко сказал Чеков. — Как идут комсомольские дела?
Я доложил.
— Об учебе не спрашиваю, знаю, — продолжал Чеков. — У нас к вам другой вопрос. Вот вы комсомольский вожак и учитесь отлично… — Ротный остановился, почему-то сурово на меня посмотрел и сказал решительно: — Почему в партию не вступаете?
Вопрос был неожиданный. Я сказал, что считаю себя недостаточно подготовленным…
— Это хорошо, что сознаете ответственность такого шага для молодого человека.
— И рекомендации не знаю, у кого просить, — продолжал я.
— Об этом можно подумать, — заметил Кантемиров, и они с Чековым переглянулись.
— У вас есть все данные, чтоб подать заявление в партию, — сказал Чеков. — Учитесь успешно, служите образцово, ведете руководящую комсомольскую работу. Что же еще? А рекомендацию… вот вам моя. — И он протянул мне бумагу.
— И моя, — сказал Кантемиров, протягивая мне с улыбкой вторую бумагу.
От нахлынувших чувств я растерялся.
— Иди, дружище, сочиняй заявление, — сказал Чеков и крепко пожал мне руку: — Уверен — не подведешь.
Это было зимой 1927 года. Уже нет в живых ни комроты Чекова, ни старшины Кантемирова, этих дорогих мне людей, моих первых наставников и учителей, давших мне путевку в партию коммунистов, с которой вот уже ровно полвека связана вся моя жизнь.
Я смело говорю — вся жизнь. После окончания военной школы мне предлагали пойти на военно- политическую работу, на должность политрука роты. И хотя я предпочел строевую службу, пошел командовать взводом (и, думаю, не ошибся в выборе своей военной специальности), действительно вся моя жизнь органически связана с партией. В первый же год службы меня избрали членом партбюро полка, полк нес службу в Азербайджане, я был делегатом X партсъезда республики. Неоднократно избирался делегатом высших партийных форумов, членом партийных комитетов различных уровней.
Партия учила нас, молодых командиров, жить интересами народа, быть в гуще народа, учиться у народа его великой мудрости, учила служить народу. В курсантские годы перед нами был пример выдающихся борцов за свободу трудового народа, светлых рыцарей партии.
Над школой шефствовал завод — бывшие знаменитые Тифлисские железнодорожные мастерские, где работал до революции М. И. Калинин, где когда-то был рабочим М. Горький. Встречи с рабочим коллективом, вошедшим в историю революционного движения России, были лучшим средством идейного воспитания и политической закалки для курсантов.
По приглашению комсомольской организации к нам на собрание приезжали известные деятели революции и Советской власти в Закавказье — М. Цхакая, Г. Мусабеков и другие. Они не держали перед нами официальных речей, встречи с ними превращались в задушевные беседы. Но особенно, помню, мы, курсанты, любили их воспоминания о революционерах-боевиках — легендарном Камо, Петре Монтине, Ханларе…
Помню, мне, как комсомольскому отсекру ЗПШ, довелось приглашать на встречу с курсантами одного из руководителей Закавказской Федерации, председателя ЗакЦИКа товарища Миху Цхакая.
Я знал, что Михаил Григорьевич Цхакая — личность поистине легендарная: сподвижник Ленина, один из организаторов революционного движения в Закавказье, ныне председатель Советской власти всего Закавказья.
И к такому человеку шел я теперь. Мною овладело смущение, когда я ступил на мраморную лестницу бывшего дворца царского наместника Кавказа, где нынче располагался ЗакЦИК. И уж вовсе оробел я, когда за мной затворилась дверь огромного кабинета его председателя.
Навстречу мне быстро шагал, протягивая руку, невысокий человек в пенсне, с седой бородой, гладко зачесанными волосами.
Я вытянулся по стойке «смирно», начал было рапортовать:
— Товарищ председатель Центрального…
Но он не дал мне договорить, крепко взял за руку, обнял за плечи и буквально силой усадил на стул, сам сел рядом, энергично заговорил:
— Так, значит, молодежь хочет видеть председателя ЗакЦИКа? Хорошо, очень хорошо. Обязательно буду. А когда вам, сынок, это удобно?
— Когда вам удобно, товарищ Цхакая?
— Вот это неправильно. Вы, будущие командиры Красной Армии, живете по строгому распорядку, и не мне ваш регламент нарушать. Я сам солдат партии, а в партии тоже строгая дисциплина, и никому не дозволяется на нее посягать. Так всегда Владимир Ильич требовал. И строго взыскивал с нарушителей — в любом ранге. Договорились? — Из-за стекол пенсне лукаво и добродушно светились его глаза. — Значит, когда? — продолжал он. — Видимо, после конца ваших занятий. И… наверное, после того, как завершите подготовку к следующему дню занятий… Как эти часы у вас называются?
— Самоподготовка.
— Ну вот, после этой самой самоподготовки. Это в котором часу? И вообще, ну-ка опишите мне свой учебный день, — потребовал он.
Один за другим последовали вопросы: как живем, как питаемся, что читаем, какие газеты и книги приходят в библиотеку…
Выспросив все, Миха Цхакая встал, еще раз уточнил день и час встречи, проводил меня до дверей кабинета, обнял на прощание и только тогда отпустил.
Минута в минуту в условленное время он вошел в забитый до отказа зал нашей школы, смущенно остановил аплодисменты и заговорил.
Как он говорил! Это на самом деле был партийный пропагандист ленинской школы. Удивительная логика доводов облеклась в такую выразительную форму, что ей мог позавидовать любой публицист- литератор. Доходчивость, простота, выразительность — и все это при такой доверительной интонации, что, когда он кончил свою речь, аудитория взорвалась оглушительной овацией и из зала курсанты вынесли его буквально на руках.
А он смущенно произносил при этом:
— Ну зачем же так… Нельзя же так… — Решительно высвободился из курсантских рук и потребовал: — Ведите, показывайте, как живете, как учитесь. Только правду говорите. В чем нуждаетесь, поможем, вы
